А. Костарев (Хэн)
КРАСНЫЙ
ТУМАН
Психопатологический
этюд
Я видел Апокалипсис. Я видел пылающие и рушащиеся здания, шипящие, извивающиеся в конвульсиях спутанные провода высоковольток. Я видел, как Солнце роняло капли крови, летевшие к Земле начинёнными напалмом метеоритами.
Я видел людей. Покрытые гноящимися ранами, грязью, копотью, пятнами ожогов, они вырывали друг у друга куски ещё тёплого, дымящегося мяса и пожирали, давясь, закатывая пронизанные красными прожилками белки. Я видел детей – их было неестественно много. Перепачканными ртами они ловили горячие струи, бьющие из моих разорванных артерий. И смеялись…
И над всем этим, над горящим миром, над последним вампирическим пиршеством, над стоном и хохотом, над упрямо и исступлённо пожирающей самоё себя жизнью – отвратительно прекрасной, трепещущей и плотоядной, горячей и зловонной, - над всем этим висел сплошным покрывалом, фантастическим маревом густой, застилающий воспалённые глаза Красный Туман…
Я очнулся. Вернее, очухался. Перекошенное пространство покачнулось и поплыло. Немалым усилием я вернул его на прежнее место и сел. Голова, разумеется, трещала нестерпимо.
У стола, спиной ко мне, сидел человек и бинтовал грязной тряпкой разбитую руку. Когда он обернулся на произведённый мной кроватный скрежет, я увидел, что, помимо руки, у него изрядно повреждён и фасад.
- Выпить есть? – спросил я.
- Понимаешь, - ответил он, - какая херня. Четыре флакона было, один из них выпили, а где ещё три – убей бог.
Голос у него был почти трезвый, но с пьяными интонациями. Я закурил. Перед глазами по-прежнему торчал проклятущий Красный Туман, и в ушах звенело.
- Ну, ты и красив, - заметил я. – С кем это ты?
- Да как всегда. Гитару вот одному на уши надел.
- Насмерть?
- Что?
- Гитара!
- Вдребезги.
- Где это было?
- Ну, как – где? Там, - он махнул рукой в сторону трассы. Помолчали. “Я видел Апокалипсис”, - подумал я, но ничего не сказал, просто закрыл глаза. В Красном Тумане по сцене ошалело бегал пьяный Гамлет, заколовший Полония вилами, называл Офелию сукой и убеждал немедленно пиздовать в монастырь.
- Стоп, - сказал я, открывая глаза, - а я-то где был?
- Здесь валялся. Вы как ввалились на рогах, ты потом орал благим матом, какой ты крутой, и как тебе всё похуй, потом вы двое упали поперёк кровати, а мы с Саней втрескали по двести пятьдесят и пошли в чайную ещё за одним.
- А-а, - протянул я, а сам подумал: “Красный Туман. Это всё этот чёртов Красный Туман”. Сунул в пепельницу потухший чинарик, резко встал и едва не грохнулся.
- Винни, Винни, тебе плохо? – пропищал мой собеседник пятачковым голосом.
- Уйди, свинья, я умираю, - в тон ответил я. – Ну, мне пора.
- Давай.
Я вышел из домика, притворил дверь. Шатаясь, прошёл через двор к воротам. С трудом прополз в калитку и вот тут-то и упал в первый раз. Лежал на снегу в сгустке Красного Тумана, и в голове беспрестанно вертелись, сталкивались, змеились две мысли – “я видел Апокалипсис” и “на снегу спать нельзя”. Наконец я поймал себя на том, что выкрикиваю эти две фразы в темноту, в ошалелую мартовскую полночь, припечатанную полной луной. Тогда я пополз.
Через десяток метров мне удалось встать на четвереньки. В глазах плясали и погано скалились кровавые мальчики. “Офелия! О, нимфа!” - Гамлет на сцене всхлипывал, роняя крупные пьяные слёзы, а я валялся в первом ряду поперёк кровати, и все ботинки у меня были перемазаны в собачьем дерьме. “Я видел Апокалипсис, а на снегу спать нельзя…”
Эти несчастные полкилометра превратились для меня в путь с конца того света. Впрочем, пару раз я даже поднимался на ноги, однако, пройдя несколько шагов, неукоснительно падал лицом в снег. Я прорывался домой, к ней, и думал уже не о Красном Тумане, а только о том, что она сейчас одна в пустом доме не находит себе места, и ей совершенно не важно, какой такой хренов Апокалипсис я видел, валяясь в невменяемом виде и грязных ботинках поперёк кровати.
Когда я вломился домой, она как раз закрывала вьюшку. Она, конечно, заметила собачье дерьмо на моих ногах и прилипшие ко мне ошмётки Красного Тумана. Я хотел подойти к ней и обнять, но Красный Туман залепил мне глаза, и я не мог её отыскать. Она мне что-то сказала, я не разобрал, и тут мне, как обычно, под руку подвернулся колун.
И сразу же дом под завязку наполнился Красным Туманом, таким густым, что не продохнуть. У актёра на сцене разыгралась белая горячка, он перестал узнавать окружающих и вообще перепутал пьесу. “Когда Бирнамский лес пойдёт на Дунсинан!..” - ревел он и размахивал над головой каким-то тупым, но тяжёлым орудием.
А я всё опускал и опускал колун – не на неё, конечно, нет! Крушил стулья, какие-то санки, плющил собачьи миски. Кровавые мальчики злорадно лыбились и строили рожи, разевая красные клекочущие рты. Наконец я отбросил колун и прошёл к ней, за занавеску. Она лежала, уткнувшись в подушку лицом.
- Я тебя люблю, - сказал я агрессивно. Она не ответила. Дегенерат Пьеро вымазал рожу печной сажей, схватил Коломбину за горло и трясёт так, что у самого зубы грохочут, как товарняк на стыках.
- Я тебя люблю, - повторил я, - давай умрём вместе. Ты не против?
Она поднялась, посмотрела на меня и горько улыбнулась.
- Не против, - произнесла она устало.
Потом я бегал за бензином, споткнулся на крыльце и разбил банку. Вошёл обессилевший, весь в бензине. И она меня обняла…
А затем мы долго лежали рядом, и я нёс какую-то чушь. Красного Тумана больше не было.
- Ну и накосорезил же я, Сид Вишез хренов, - бормотал я.
- Ты не Сид Вишез, ты дурак, - отвечала она и гладила меня по волосам.
_______________
Вскоре после этого на улице ко мне подошёл человек. Совершенно незнакомый человек. Он был весь – с головы до ног – в грязи, а глаза его дико блуждали за пеленой чего-то красного.
- Я видел Апокалипсис, - хрипло сказал он, и тогда я не выдержал.
- Иди ты на хрен со своим Апокалипсисом! – заорал я. – Я зарезал семьдесят пять человек, повесил на берёзе свою мать и утопил кошку в её собственной моче, а ты мне тут втираешь всякую хуйню!
Он развернулся и пошёл прочь. Потом упал. Потом пополз. Интересно, далеко ли ему ползти, есть ли у него та, что одна в пустом доме не находит себе места, и обнимет ли она его, когда он приползёт?
1995 г.
Посвящение
андеграунду
Уже почти стемнело, и Сумерки по-кошачьи скреблись в мутное окно, а мы всё пили дьявольское, невыносимо обжигающее варево, сливая кровь из вен в урчащие кишки самогонного аппарата. Мы захлёбывались, хрипели, блевали по углам; поскальзываясь на собственной блевоте, лезли на голые, неприятные на ощупь стены, но всё же упорно подставляли чёрные орущие глотки под струю дикого зелья. Некоторые, хлебнув, стремительно срывались куда-то вверх и падали на землю, туда, где исступлённо дрались пингвины с пеликанами, а оставшиеся продолжали лететь, ловя воздух обожжёнными лёгкими, сопровождаемые инфернальным эскортом упырей и птеродактилей, и одухотворённо бозлали в чёрные микрофоны галактик.
Где-то на третьем стакане я, то ли выходя из штопора, то ли вылезая из кожи, врезался в стаю визжащих от восторга нетопырей с абсолютно невозможными зубатыми квазимордами, захлопал рваными перепончатыми крыльями, заорал самым, что ни на есть благим матом и понёсся, потрясая окрестности нецензурщиной, во главе бравого эскадрона мышов летучих.
Сумерки остановились в развитии, в нерешительности повиснув над миром наподобие термоядерного облака. Нетопыри отстали – вероятно, устремившись за чем-то более, на их извращённый взгляд, интересным. Оставшись без моральной поддержки, хотя бы и столь дефективной, я почувствовал холод. Ощущение полёта больше не грело, тем более что лететь становилось всё труднее – ныли перепончатые крылья, повреждённые при моём не слишком удачном вылуплении из яйца. Позволю себе слегка отклониться от темы, заметив, что подавляющее большинство людей уверено, будто подобные мне появляются на свет совершенно иным образом. Это, впрочем, лишь доказывает, что я – вовсе не то, чем вы все меня считаете.
Яйцо, из которого я появился, было снесено недальновидным террористом-любителем в тёмное время суток, в холодное время года и в месте, заслуженно пользующемся дурной славой. Каковое событие и было, в полном соответствии с порядком, запротоколировано случившейся рядом Надлежащей Инстанцией. Я вылупился зелёным, недееспособным на вид и со вполне развернувшимися крыльями, что само по себе служило признаком недобрым и оказало мне плохую услугу. Будь мои крылья при вылуплении свёрнуты, я не поранил бы их об острые края скорлупы.
Снова случившаяся рядом Надлежащая Инстанция только хмыкнула и пожала плечами, брезгливо отряхиваясь от жидкого кала, которым я окатил её при вылуплении. Действительно, подобное вылупление даже для неискушённого наблюдателя не предвещало ничего хорошего. Позднее некоторые лица высказывали сожаление, что никто не удосужился придушить меня во младенчестве. По их мнению, так было бы лучше для всех.
Предавшись этим и другим, столь же приятным воспоминаниям, я не заметил, как начал резко терять высоту. Опомнившись, я судорожно заработал своими несчастными крыльями, и вовремя, иначе наверняка рухнул бы на землю и разбился. Впрочем, теперь я стал сомневаться, что в тот момент подо мной была земля. Едва ли подо мной в тот момент вообще что-то было.
Я оказался в незнакомом месте, где, насколько я мог рассмотреть, не пеленговалось ничего, кроме почти осязаемого густого полумрака. Со времени полёта во главе нетопырей мне не повстречалось никого из Наших. Холод становился нестерпимым, и я, замедлив полёт, отхлебнул из припасённой бутылочки с зельем. Оно слегка согрело меня, придав сил и развеяв грустные думы. Я испустил душераздирающий боевой клич, оповещая, как это у нас принято, всё сущее о том, что я до сих пор жив. На клич мой никто не ответил, и я решил, что залетел в самую малопосещаемую часть Сумерек. Однако я не изменил курса. Так уж мы устроены – либо мы летим, либо падаем, а куда лететь – в сущности, безразлично. Падать же мне не хотелось.
Так я летел довольно долго, если можно говорить о продолжительности там, где время становится самой эфемерной из абстракций. Меня начал одолевать голод. Заметив вдалеке две смутные тени, я устремился за ними и вскоре догнал их. Это оказались два армейских вертолёта. Первый не доставил мне особых хлопот, зато второй, изловчившись, успел весьма сильно ударить меня винтом. Но, погружая зубы в его тёплую, сочную плоть и тихо урча, я почувствовал себя вполне вознаграждённым за этот удар.
Я продолжал свой путь, как вдруг из упомянутого полумрака на меня выплыло Нечто. Я сказал “выплыло”, поскольку оно не летело и не падало, а именно плыло, и это было тем более странно, потому как в этом Нечто я узнал одного из Наших. Он изменил облик, но я не мог не узнать его по запаху. У него была хищная пасть со множеством острых зубов, влажная синеватая кожа и две невинно-розовые культи вместо крыльев. Он плыл кверху брюхом и вперёд хвостом, не прилагая к тому ровно никаких усилий. Только хвост его слегка подёргивался.
Я разразился всё тем же истошным воплем, но он никак не отреагировал. Когда же я поравнялся с ним, он, внезапно дёрнув хвостом, беззвучно вцепился зубами в мой собственный хвост! От неожиданности я обдал его фекальной струёй, причём изрядно досталось и моему великолепному хвосту. Едкость моего дерьма общеизвестна, но на него это не возымело никакого действия. Он только сильнее стиснул челюсти – так, что я взвыл и ринулся вверх.
После продолжительных трудов мне всё же удалось сбросить его с хвоста, и я устремился прочь, предоставив вероломного гада своей судьбе. Прокушенный хвост болел, вдобавок к тому, начавшийся понос никак не прекращался. За мной увязались два упыря, впрочем, неагрессивных и по-своему обаятельных. Врождённая застенчивость, свойственная их породе, мешала им приблизиться, но запах моей струи определённо щекотал их болезненную сексуальность.
Мне пришлось снова прибегнуть к заветной бутылке, чтобы справиться со столь бурными проявлениями кишечных эмоций. Извержение прекратилось, упыри потерялись где-то в Сумерках, но я, тем не менее, не перестал ощущать какой-то странный дискомфорт. Боевой клич вышел неуверенным и беззащитным и, оборвавшись на середине, испуганно забился обратно в горло. На моём пути стали попадаться трупы, медленно плывущие по Сумеркам. От них пахло чем-то кислым, и этот запах смешивался с едва уловимым запахом Наших. Чёрные перепончатые крылья были похожи на отслужившие свой срок складные зонтики. “Странно”, - подумал я, - “мне приходится тратить столько сил, чтобы не терять высоты, а они плывут и не падают!” Мне вспомнился мерзкий ренегад, напавший на меня, который двигался точно так же, и ещё раз подивился этому обстоятельству. Загадку эту мне так и не удалось разрешить.
Вскоре я повстречал ещё одного ренегада. Выглядел он отвратительно, напоминая воспалённый половой член с человеческой головой. Он помахивал маленькими крылышками, но было ясно, что не они поддерживают его в полёте. Я хлебнул зелья, но поперхнулся, и оно обожгло мне глотку. С непроизвольным хриплым криком я унёсся как можно дальше от встреченного мной существа.
Внезапно я почувствовал, что силы оставляют меня. Бутылка с зельем была пуста. “Падаю”, - мелькнуло в голове.
Вероятно, при всём несомненном родстве с нечистой силой я был демоном так себе, и падение моё вовсе не выглядело величественным. Я просто падал камнем вниз, с траурным шорохом обессилевших крыльев. Сумерки ошалело вертелись перед глазами, и я был не в силах уследить за этим вращением. Мысли мои смешались. Падение длилось мучительно долго, и каждую секунду я ожидал удара. Но этого почему-то не случалось.
Удара я не почувствовал. Не почувствовал я ровно ничего. Просто всё куда-то исчезло. Не стало ни Сумерек, ни темноты, ни света – это было очень странно. Я не в состоянии описать своих ощущений. “Наверное, я умер”, - подумалось мне.
Дети Сумерек, бесприютные странники по пустыням духа, каждый из которых был бомбой с неисправным часовым механизмом; спасавшиеся от лютого холода, сжигая себя, - мы были обречены с самого начала. Блуждающие без цели и надежды, до неприличия любившие слово “мы”, но помнившие, что каждый – сам за себя, мы должны были погибнуть или изменить свою сущность, что, по мне, одно и то же. Нас нет – и не слышно шороха перепончатых крыльев. Дебильные взрослые пугают нами своих дебильных детей, которые в нас, конечно же, не верят…
Я надеваю рваную телогрейку и выхожу из дома. Слабо шуршат от сквозняка висящие на стене перепончатые крылья. Встаю и задумчиво орошаю забор. Всё нормально, ребята. Всё путём.
1994 г.
“… И упадёт звезда, и вода в реках станет кровью, и прах поднимется выше облака, и, взявшись за руки, вор и блудница пойдут босиком по крови и нечистотам в Запредельность, и от них родится новое племя, которое одно выживет после того, что случится с этим странным миром…
Да будет воля твоя, да приидет царствие твоё, о, Король Крыс!..”
Магистр проснулся от еле слышного шороха. С тех пор, как ему пришлось скрываться – а прошло уже полтора с лишним года – его зрение ослабло настолько, что он не мог рассмотреть лица собеседника в таверне, сидящего за столом напротив, но слух Магистра по-прежнему оставался непогрешимым. Его ухо без труда улавливало самые тонкие и вкрадчивые звуки, недоступные для слуха обычных людей, и эта особенность невыносимо мучила Магистра, поскольку в большинстве случаев звуки пугали его. Вот и сейчас – он вздрогнул и сел так быстро, как только может человек, третьи сутки терзаемый лихорадкой.
Шорох повторился, на этот раз совсем близко. Вокруг стояла непроглядно-гробовая тьма, с потолка привычно падали капли воды, и тут Магистр неким особым чутьём ощутил рядом чьё-то присутствие.
- Кто здесь? – снова вздрогнув, спросил он.
- Вставай, брат, - прозвучал над ухом тонкий, немного свистящий шёпот. – Его Величеству доложили о тебе.
- Кто ты? – чуть слышно спросил Магистр. В ответ что-то узкое и холодное коснулось его руки. Магистр инстинктивно отдёрнул руку – на мгновение ему показалось, будто это змея. Послышался тихий смех.
- Что, Магистр, ты уже забыл, как выглядят твои братья? Поторопись, нельзя заставлять Его Величество ждать. Следуй за мной.
- Но как, ведь я тебя не вижу!
- Иди на мой запах, - прошептали в ответ, и Магистр почувствовал у лица чьё-то не слишком свежее дыхание.
- Запах стал удаляться. Тогда Магистр с трудом поднялся и, опираясь о стену, побрёл следом.
- Встань на четвереньки, здесь потолок низковат для тебя, - вскоре предупредили его спереди. Через несколько метров ему пришлось и вовсе ползти, протискиваясь в какую-то тесную не то трубу, не то нору, и Магистр до крови ободрал локти об её шершавые стенки.
- Далеко ещё?
- Уже пришли, - услышал он, сделал последнее отчаянное усилие и кувырком полетел вниз.
_______________
Он не помнил, сколько времени пролежал без сознания, очевидно, ударившись головой при падении. В бреду ему мерещилось, будто он лежит на ковре в роскошно драпированном сводчатом зале, освещаемом при помощи каких-то искусно замаскированных источников света. Свет был мягким, приглушённым – казалось, он исходил ниоткуда, как если бы светился сам воздух. Зал наполняло множество крыс, которые, попискивая и обнюхивая друг друга, сновали туда-сюда, появляясь из-за тяжёлых дорогих портьер и снова исчезая за ними. Несколько крыс невероятной величины – таких огромных крыс Магистр никогда ещё не видел – поочерёдно подошли к нему и обнюхали его лицо.
Потом ему показалось, что его куда-то несут и укладывают. Видимо, вызвали лекаря, и тот приложил к его предплечьям пиявок – по крайней мере, Магистр ощущал какие-то укусы. Во всяком случае, очнувшись, он почувствовал себя значительно лучше, вот только в сознании возникло некое странное чувство стирания граней между реальностью и бредом.
Портьера отодвинулась, из-за неё появилась фигура, закутанная в длиннополый серый плащ, который сзади топорщился по причине длинной шпаги – казалось, будто у незнакомца под плащом хвост.
- Его Величество примет вас, - сказал незнакомец. – Прошу следовать за мной.
Они прошли по узкой галерее со множеством неожиданных поворотов и очутились перед лестницей, круто ведущей вниз.
- Его Величество примет вас, - повторил провожатый, пропуская Магистра вперёд. Магистр спустился по лестнице, и перед ним открылся вход в богато украшенный сводчатый зал, где царил полумрак, но предметы были видны достаточно чётко. Секунду помедлив, он шагнул внутрь.
- Ну, и чего же ты хочешь? – раздался голос. Некто в отделанном мехом сером плаще, с длинной шпагой и короной на голове в упор смотрел на Магистра.
- Мне нечего больше хотеть, Ваше Величество. Они отняли у меня всё. Они сожгли мои книги. Они дважды объявляли меня безумным, трижды я чудом избежал костра, два года назад меня хотели повесить. Теперь я нахожусь вне закона и вынужден скрывать, поскольку…
- Чего ты хочешь? – повторил Король.
- Чего я хочу? Я хотел дать им то, о чём они не имеют понятия – я хотел дать им свободу, дорогу в Запредельность, путь в Непостижимо Странное, но они…
- Всё это я слышал уже много раз, - Король усмехнулся. – Я повторяю свой вопрос – чего ты от меня хочешь?
- Я хочу, да, я хочу, - забормотал Магистр. В глазах у него завертелось, поплыло, образы и видения налетали друг на друга, разбиваясь на мелкие осколки, из которых складывалось что-то новое, чтобы, в свою очередь, рассыпаться в прах. И среди этой всей карусели, этого безумного калейдоскопа отчётливым и нерушимым оставался лишь один образ – образ Короля Крыс.
- Я хочу разрушить их мир! – выкрикнул Магистр. – Разрушить их мир, их церкви, уничтожить их мёртвого бога, бога мертворожденных!
- Хорошо, - ответил Король, - я дам тебе то, о чём ты просишь. Стоит напомнить им, что они отнюдь не повелители этого мира. Пора привести в порядок и обновить род человеческий. Но за это и ты мне кое-что дашь.
- Что же я могу дать? – спросил Магистр.
- Свою кровь!
И тут же огромная крыса молниеносно перегрызла Магистру вену на левой руке, и зал, как по команде, заполнили полчища крыс. Одна за другой они подбегали к упавшему на ковёр Магистру и, лизнув крови из вспоротой вены, уносились прочь.
_______________
В таверне было немноголюдно. Несколько посетителей, по виду – горожан, пили пиво из глиняных кружек, обсуждая насущные дела.
- И что за напасти валятся на нас, грешных! – говорил один. – В том году – неурожай, цены подскочили, нынче – герцог войну затеял, налоги поднялись.
- Да ещё эти крысы расплодились, - поддержал второй. – И откуда их столько берётся?
- Бога забыли! – рявкнул не вполне трезвый монах. – Покайтесь, говорю вам, покайтесь, покуда не поздно!
Дверь распахнулась, и внутрь ввалился человек, появление которого заставило всех замолчать. Лицо его раздулось ужасно, по нему пошли багровые пятна. Обеими руками человек держался за горло.
- Меня укусила крыса, - прохрипел он и рухнул на пол. Изо рта хлынула кровь.
1996 г.
1. Бумага
… Бумага деревенеет в своей растительной плоти и похоти. Дождь не отрезвляет, зато приводит под конец к паркинсонизму. Собака носит, ветер лает, голова то болит, то не болит, а то трещит, не переставая, тупо бродит по углам и мочится, где попало. Глаза едят себя, тень падает на восток, мозги набухают и лезут наружу.
Потолок деревенеет подобно бумаге, хотя и не столь растительно. Типичная клиническая картина – уши вянут, хвост холодеет, моча становится фиолетовой, после чего обычно наступает смерть, точнее, последней-суке-подобное издыхание. С лязгом отворяются двери восприятия, и оттуда вываливается сонный и помятый, но вполне жизнеспособный Пиздец. Раки свистят, реки текут, мыши родятся без помощи гор, и Магомет опрометью бежит с горы, преследуемый взбесившейся мышью. На чём и кончается миф о возможности существования какой бы то ни было реальности, и мир растворяется в растительном и сладострастном одеревенении бумаги.
2.Я
Большую часть времени, отпущенного на сновидения, я бродил по мёртвым мирам. Я брёл сквозь миры, где никогда не заходит Солнце, и миры, где оно никогда не встаёт. Миры, застывшие в безраздельном членении бычьего цепня, и миры, погружённые в каустический сон. Я видел миры, где люди рождались растениями, а растения становились камнями, причём последние были наименее предсказуемы, а потому максимально опасны. Я заходил в дома без окон и в дома с окнами, но без стен, в дома из рыбьего смеха и чешуи, где жили кланы силикатных вдов, посчитавших меня своим утраченным кремнийорганическим мужем. Забрёл в дом, похожий на свой, нашёл там себя и зачем-то убил. Прошёл психотропной тропой, протоптанной сотнями психов, сменив подбитый крыльями моли плащ на боевую раскраску суперманьяка. Перевёл сказки “Тысячи и одной адреноблокады” на говяжий язык и вошёл в историю как Инсулин-бей ибн Сульфазин. Я знал, что бессмертен, и что это меня и погубит. Проходя сквозь миры, я украл по дороге Священный Грааль, сунул в щель меж мирами, но между какими, забыл.
Так летал белой мышью над вами над всеми и редко поглядывал вниз. Когда я проснулся, вы подумали: “Умер!”.
1996 – 1997 гг.
“БУШ
– НЕ БУШ?”
Я сидел на толстой, ржавой и в трёх местах прохудившейся измене. Ко мне подошли штаны и пошуршали в кармане изрядно помятым гранёным стаканом, явно украденным в чьём-то частном собрании. “Буш?” - спросили они, вильнув обвисшим хэбэшным задом. “Буш, Буш, - ответил я. – Йес. Щас”. Штаны покосились на двух отдутых пропихляев, упёрто грызших здоровенный кусок метил-цианида, такой, что ни в одну пасть целиком не лез – даже в пропихляйскую, – и, как-то по-стиранному сморщившись и присев рядом, сунули мне под нос совершенно непривлекательную пакость, отдалённо похожую по цвету и запаху на сдобренный хлорной известью настой козловой струи.
“Хрена ты мне всякую срань в рыло тычешь?” - возмутился я. “Не “ты”, а “вы”!” - контрвозмутились штаны. “Сам пингвин!” - ответил я гордо. – “Сунь свой хуй, вынь - сам пей!” Штаны обиделись и покусились было всецело отползать, с кавказским акцентом ворча: “Нэ Буш, совсэм, совсэм нэ Буш!”, как вдруг, невесть откуда, вылетела редкой ублюдочности птица и, пролетая, снесла чьё-то яйцо. Яйцо упало, но не разбилось, а покатилось по уклону в дикую половецкую степь, являясь провозвестником нового однояйцевого Мессии. За ним, напрочь забыв про метил-цианид, ринулись стучащие от вожделения зубами пропихляи, а следом устремились все прочие себе-на-жопу-радости-искатели, коих в изобилии родит наша земля. “Во!” - полуудивлённо произнесли штаны и, отдавшись высокому чувству гражданского долга, пошкандыбали туда, где, если верить рассказам, всё ещё бродит безутешный дух Макара, оплакивая своих невинно убиенных продармейцами телят.
По плоскости, залитой слезами страдающих от энуреза, тупо и беспонтово, лишённый осмысленности жизни и тазовых костей, полз зелёный червяк. “Я змий!” - говорил он встречным и поперечным. “Ты не змий, ты насекомый и вообще – гад!” - уверенно отвечали встречные и поперечные. Червяк злился, шипел и кусал встречных с поперечными за пятки, за что бывал жестоко бит.
На кусок метил-цианида села муха, и её тут же, видать с непривычки, стошнило. Она попыталась взлететь, но была склёвана снова проносящейся мимо редкостно ублюдочной птицей. К моим ногам приполз в очередной раз зверски избитый зелёный червяк, истекая желудочным соком, прохрипел: “Я змий!..” и скончался. И лишь сейчас я, наконец, понял, что я и вправду совсем не Буш, и ты – не Буш, и он, и все остальные вокруг – сплошь не Буши, да и вообще, Буш или не Буш, а всё выходит, что называется, баш на баш. И, поняв это, я слез с измены и пошёл прочь, унося с собой фантомную боль удалённого аппендикса пополам со жгучей и заповедной радостью бытия.
1994 г.
Было далеко за полночь. Мы с Фёдором сидели у него на кухне, курили какую-то дрянь, от которой кашлял, чем приводил Фёдора в состояние истерического веселья. В квартире стоял лютый холод, поэтому другую дрянь, которую мы пили, и которую пивом мог назвать разве что неандерталец, приходилось подогревать на туристическом бензиновом примусе, и мы глотали эти помои почти кипящими. Но и это почему-то не согревало.
- Фёдор, - спросил я, - а где ты берёшь бензин?
- Спиздил по случаю литров двести. Вот кончится – сделаю себе буржуйку и стану топить мебелью.
Я огляделся. Н кухне из мебели присутствовали три ящика из-под бутылок – на двух восседали мы, на третьем злобно шипел примус, - гора немытой посуды в углу и старый телевизор, покрытый внушительным слоем пыли.
- Работает? – кивнул я в сторону телевизора.
- Работать-то работает, - Фёдор сплюнул на пол, - только смотреть нечего.
- Ну, хоть бы новости какие.
Фёдор захохотал.
- Новости! Ишь, умник нашёлся! Новости! На том свете будешь новости смотреть, с архангелом Гавриилом. А также футбол, фигурное катание и детективы.
- Почему? – не понял я.
- По кочану! Последняя телестанция навернулась года три назад. А новости Нина носит – для всего подъезда и под страшным секретом.
Я сделал большой глоток, затянулся и протёр глаза пальцами, только сейчас заметив, какие у меня грязные руки. Хотелось проснуться – и не получалось. Сон был навязчив, как умалишённый. Сколько я не тёр глаза – по-прежнему под потолком моргала мутная лампочка, на ящике заходился примус, а напротив сидел Фёдор в своей невозможной вязаной шапке и столь же невозможной искусственной шубе, засаленной и местами плешивой, как будто её поела искусственная же моль. Он сидел и громко чесался.
- У тебя это что – нервное? – не выдержал я.
- Что?
- Да скребёшься, как паршивый пёс.
- Если бы – “как”! Тебе знакомо слово “вши”?
- Знакомо.
- Говорят, что их разносят австралийские террористы, с тех самых пор, как Австралия вышла из состава СССР.
- А город траншеями тоже они перерыли?
- Нет, роют штурмовики князя Мстиславского, чтобы террористы падали в эти траншеи. Только хоть с траншеями, хоть без траншей, а вши всё рано остаются.
Я не мог понять, говорит он серьёзно или опять издевается. Удивляться я уже перестал и понял, что, перестав удивляться, просто начинаю сходить с ума.
- Фёдор, я, кажется, сейчас шизнусь. Скажи, наконец, как мне отсюда выбраться?
- Дверь – там.
- Да при чём здесь дверь! Это не тот город, не тот мир, не то время! И ты – это не ты, а какая-то злобная галлюцинация. Пойми – я вернулся куда-то не туда. Может быть, поезд сошёл с рельсов, у меня сотрясение мозга, и я валяюсь в бреду. Или в этой чёртовой Москве я отравился водкой и теперь имею белую горячку.
- Если ты, сука, не прекратишь умничать, я тебе аппендицит вырежу, понял, ты, козёл драный!
Его глаза налились кровью, на губах появилась пена. “Похоже, с ума схожу не я”, - дошло до меня.
- Успокойся, уже вырезали. Давно, ещё в детстве.
- А я ещё не вырезал, ублюдок хренов! Я ведь хирург, едрить твою мать, точнее, был хирургом и, притом, хорошим хирургом! Каких важных шишек я оперировал! А теперь мне остался один вид операций – ампутация кишок в уличной драке.
Вдруг Фёдор сразу как-то сник, завял и, раскачиваясь из стороны в сторону, начал заваливаться вперёд. Прежде чем я успел среагировать, вязаная шапочка ткнулась в горящий примус. Примус упал, потекло пиво, шапка затлела, распространяя зловоние. Пока я тушил бензин на полу и шапку на Фёдоре, тот пришёл в себя.
- На воре шапка горит, - сказал он со странной усмешкой, - а ты – тупой и скучный.
- Почему?
- Другой за такие слова проломил бы башку.
- Тебе что, этого очень хочется?
- Да что ж ещё–то остаётся? Только подраться – авось когда-нибудь кто и убьёт.
И тут погас свет. Фёдор вскочил и, сшибая в потёмках ящики, бросился к выходу, крикнув мне на бегу:
- Скорей!
- Куда? Что случилось?
- Откуда я знаю! Может, проводка накрылась, а, может – облава.
- Какая облава? Менты?
- Нет, ты точно тупой! Менты, террористы, пираты, президент Уругвая на ишаке – тебе что за дело? Жить хочешь – уябывай!
Непонятно откуда у меня в руке появился бильярдный кий. Фёдор размахивал клюшкой. Мы скатились по лестнице и, перепрыгивая через траншеи, помчались какими-то закоулками. Мелькнули помойка, остов “Запорожца”, ржавая вывеска “Соки-воды”. Мимо сновали смутные тени с различными ударными предметами в руках, а на углу, возле мёртвого светофора, уже дрались. Очень скоро я потерял всякую ориентацию и, выбираясь из очередной траншеи, получил жестокий удар по затылку. Не глядя, ткнул кием в темноту. Кий попал во что-то мягкое, раздался крик. Не став интересоваться, кого и насколько я покалечил, я ринулся догонять Фёдора.
Тот стоял у покорёженного газетного ларька, опираясь на клюшку. И голова, и клюшка были в крови.
- Живой? – спросил он.
- Живой, живой, - ответил я. – Ты, я вижу, пока тоже?
Несмотря на разбитую голову, Фёдор пребывал в некоем радостном возбуждении. Мы вышли на улицу. Из-за угла вылетел невесть откуда взявшийся трамвай, прогрохотал и остановился. Из него кто-то выпал и не поднялся.
- Похоже, это была проводка, - сказал Фёдор. – Можно возвращаться.
Мы снова брели закоулками, то и дело меняя направление, очень долго, нудно и медленно, пока я не понял, что мы попросту ходим кругами.
- А что, прямой-то дороги нет?
- Если здесь будешь ходить прямо, вообще никуда не придёшь. Кстати, сейчас я тебя познакомлю с одним придурком. Тоже, вроде тебя – шизанутый. Но подраться весьма не дурак. Между прочим, зовут его Зураб, и когда-то он был дирижёром. Только не вздумай при нём что-нибудь такое ляпнуть.
- Какое – “такое”?
- Симфоническое.
Беседуя так, мы подошли к дому. В подъезде уже горел свет, хлопали двери. “Интересно, спят ли они здесь вообще когда-нибудь?” - подумал я.
На лестничной площадке стояли двое подростков и мастурбировали. Вот один из них кончил, запрокинулся назад, заколотился в конвульсиях. Второй продолжал дрочить. “Город садистов и эпилептиков”, - заключил я. Подошёл к пацану, корчившемуся в судорогах, сунул ему в рот пачку из-под сигарет. Потом вспомнил, что здесь опасно во что-либо вмешиваться, и поднялся на пролёт выше.
Фёдор за это время куда-то исчез, так что оставалось только стоять и ждать. Впрочем, ожидание не затянулось. Дверь распахнулась, вытолкнув этакого здоровячка, ростом чуть ниже меня, зато не в пример шире, в невероятно поношенной кожаной куртке и в такой же шапочке, как у Фёдора. Не тратя лишних слов, здоровячок зарядил мне прямой в челюсть. Отлетая к стене, я успел достать его кием – попал по руке.
Из той же двери появился Фёдор и угостил моего противника ударом милицейской дубинки промеж лопаток. Здоровячок обернулся ко мне, произнёс: “Извини, дорогой”, и отобрал кий. По лёгкому акценту я догадался, что это и есть Зураб. Правда, он был больше похож на грузчика, чем на дирижёра, пусть даже бывшего, но я счел за благо оставить своё мнение при себе.
И тут началось. Они бились жестоко, нанося друг другу удары, способные положить быка. Скоро вся лестница была забрызгана кровью, но, как ни странно, никто и соседей на шум не вышел. Я присел на ступеньку, свернул самокрутку, закурил, дожидаясь, когда им надоест друг друга мутузить.
В конце концов, им надоело. Зураб снова обернулся ко мне и спросил:
- Так, значит, ты и есть московский сумасшедший?
- Я не московский. Я пробыл там неделю.
Он покачал головой.
- Москва, дорогой, может убить в два дня. Ну, да ладно, пошли.
Обстановка в его квартире мало чем отличалась от виденной мной у Фёдора, только вместо телевизора был необъятных размеров диван, вместо примуса – буржуйка, а вместо пива – такой же дерьмовый чай. Ещё по квартире мелькала какая-то женщина неопределимого возраста, как выяснилось впоследствии, глухонемая.
- Мария – это всё, что осталось от его прежней жизни, - шёпотом пояснил Фёдор. – Кто она ему – никто не знает. Может, жена, может, сестра, а, может, и мать.
Зураб куда-то вышел и вскоре вернулся с двумя косяками.
- Ты музыкант? – спросил он меня, взрывая первый косяк. Я кивнул.
- Это плохо. Даже не то плохо, что музыкант, а то, что слишком на музыканта похож.
- Почему? – удивился я. Фёдор захохотал.
- Клуб почемучек, на фиг! Расширенно-обкуренное заседание!
Зураб подержал в лёгких дым, выдохнул и сказал:
- Здесь так нельзя. Здесь мужчина – зверь. А если не зверь – то труп.
И тут я взорвался:
- И, всё-таки, ради чёрта лысого, скажите мне, что тут произошло? Вселенская катастрофа? Революция? Ядерная война? И кто здесь свихнулся – я или все?
Фёдор снова заржал, вызывая во мне желание долбануть его клюшкой – как видно, процесс адаптации пошёл. Зураб лишь пожал плечами.
- Здесь давно ничего не происходит. Общество продолжает развиваться по своим законам, а, согласно им, в скором времени следует ожидать возникновения сельского хозяйства и общинного строя. И даже, возможно, зачатков религии.
В дверь постучали. Зураб взял милицейскую дубину и пошёл открывать. Вернулся он с миниатюрной женщиной лет сорока, совершенно седой, с волосами, собранными на затылке в тугой пучок. Когда же я глянул на её одежду, мне показалось, что я докурился до ручки. Дело в том, что на этой женщине была надета – не больше, не меньше – школьная форма советских времён. Коричневое платьице и белый фартучек. Это оказалась та самая знаменитая Нина – информационное агентство “Сарафан-пресс”.
- Вот, мальчики, гордо сказала она, ставя перед собой ведро картошки и бутылку самогона. – Я нашла не разграбленный погреб! А ещё слушайте потрясающую новость – в субботу мне принесут неопровержимое доказательство существования Советского правительства! Датированное прошлым месяцем постановление об усилении мер по борьбе с преступностью! Один из трёх экземпляров, отпечатанных на машинке в Кремле!
Я медленно сполз с дивана. Для одной ночи это было уже слишком! Нина, любовно поглаживая бутыль, продолжала истолковывать значение сего исторического документа, рядом катался по полу Фёдор (с ним, кажется, снова случился припадок), Зураб пожимал плечами, а Мария протирала стаканы застиранным полотенцем.
_______________
Как бы там ни было, процесс адаптации прошёл нормально. Я близко сошёлся с Ниной, временами мы трахались, а ещё я помогал ей в деле её жизни – в поисках могилы Владимира Ильича Ленина. Однажды между нами случилась крупная ссора. Нина обнаружила какую-то могилу с проржавевшей пирамидкой и погнутой пятиконечной звездой, о которую явно открывали бутылки с пивом, а я позволил себе усомниться в том, что в ней действительно похоронен Ленин. Тогда Нина попыталась избить меня кладбищенским крестом, упала в могилу и сломала ногу. Потом мы, конечно, помирились, но холодок в отношениях остался.
Недавно повесился Фёдор. Мы с Зурабом похоронили его в траншее. Я хотел оставить себе Фёдоровскую шубу, но не смог вытравить из неё вшей. Зато я нашёл кусок арматуры, приделал к нему гарду и заточил острие. Ещё я нашёл чудом уцелевшую гитару, и теперь по ночам прихожу с ней к Зурабу. Мы раскуриваем косяк, потом я играю, а Зураб плачет. От него ушла Мария, и он очень страдает.
Я понял, что вернуться в привычный мир мне никогда не удастся, поэтому я перестал лезть не в свои дела и задавать тупые вопросы. Но, хоть я и научился жить в соответствии с законами развития общества, меня почему-то всё равно называют психом, который свалился с Луны.
1998 г.
ИСПОВЕДЬ ЦИНИЧНОГО РОМАНТИКА
Анальгина в аптечке не было. Ни анальгина, ни парацетамола, ни даже аспирина – один валидол. От головной боли он не помогает, а сердце у меня не болело. Вернее, болело, но лишь в переносном смысле. При этой боли от валидола толку мало.
Наконец, я пристроил голову в такое положение, в котором она сменила гнев на милость и теперь лишь тонко и жалобно ныла. Я даже сумел задремать, и мне приснился тот ноябрьский вечер, что застал нас в постели.
- Наверное, пора вставать, - сказала в тот вечер она, прикуривая.
- Разве мы куда-то торопимся? – удивился я.
- Нет, но нельзя же валяться в постели круглые сутки! И поесть приготовить надо.
Она потянулась за майкой. Я сказал:
- Совсем не обязательно одеваться для того, чтобы пожарить яичницу. Потом одежду снова придётся снимать. Неэргономично.
Она хихикнула, чмокнула меня в нос и выскользнула из-под одеяла. Вскоре с кухни донеслись лязг сковородки и предсмертные “Чпок! Пш-ш!” разбиваемых яиц. Я поднялся, вышел на кухню, сел на табурет и, закурив, стал смотреть на её грудь.
- Что ты так на меня уставился? – насмешливо спросила она. – Будто в первый раз видишь!
- У тебя замечательная грудь, - ответил я.
Грудь у неё и вправду была замечательной – не большой и не маленькой, округлой, упругой и нежной. Была, потому что тогда я мог её трогать, мог легонько, ласково тискать, мог прикасаться губами к напрягшимся соскам. А теперь не могу.
У неё и помимо груди было много чего хорошего: карие глаза с весёлыми искорками, очаровательный носик, полные губы, так мило изгибавшиеся в задорной усмешке. Но всё началось с груди. Когда я увидел эту грудь, туго обтянутую узкой кофточкой и смутно белеющую в глубоком вырезе, едва не лишился рассудка. Я почувствовал непреодолимое желание подойти сзади, мягко заключить её в ладони, потом зубами расстегнуть кофточку и лифчик и не отпускать до скончания времён. Я верю в любовь с первого взгляда. С первого взгляда на грудь.
Сон оказался недолгим. Положение, устроившее стрясённую голову, не устроило сломанные рёбра. Они пронзительно взвыли.
К врачу я не пошёл. Что проку от знания того, сколько рёбер и в каких местах сломано? Болеть от этого они не перестанут. Да если б они были все раскрошены на мелкие осколки, всё равно пришлось бы завтра – нет, уже сегодня – идти разгружать машину с помидорами. Иначе денег не будет даже на анальгин. Последнее место работы, где снисходительно отнеслись к моей разбитой физиономии и стойкому запаху перегара!
Если бы в аптечке завалялась хоть одна таблетка! Я бы снова заснул и снова увидел во сне её.
- Меня раздирает желание, - объявил я, покончив с яичницей. – И, вообще, как-то странно получается: столько уже спим вместе и до сих пор по-настоящему не переспали. Давай отпустим наши желания на волю?
- А не боишься, что если мы их отпустим, то они улетят, как стая птиц?
- Нет, не боюсь, ответил я. – Это ведь похоже на хорошую болезнь чесотку – почешешь, и опять хочется.
Она засмеялась:
- Ты циник!
- Я не циник. Я – циничный романтик.
- По-моему, цинизм и романтизм – понятия взаимоисключающие.
- Наоборот, взаимодополняющие. Романтик без цинизма называется дураком, а циник без романтизма – брюзгой.
Я перевернулся на левый бок. Рёбра слегка утихомирились. Зато голова распоясалась вконец. Хоть бы паршивый цитрамон был!
Когда тебя пинают – это почти не больно. Страшно и обидно, но не больно, особенно если ты пьяный. И на следующий день тоже терпимо. Но через день становится так плохо, что остаётся только напиться. Я пошёл в бар, заказал сто граммов и бутерброд, и только подумал, что и вторая “сотка” не повредит, как появились менты. Оказалось, что барменше не понравилась моя рожа. Неудивительно, она мне и самому не нравилась – сплошной синяк, и, притом, небритый. Таким образом, моя рожа стала причиной отсутствия анальгина, потому что менты отобрали все деньги и сказали: “Пошёл вон!”. А я не ветеран, мне бесплатные лекарства не полагаются.
... Однажды мы с ней говорили об изменах.
- Я уже слишком стар, чтобы ревновать, - сказал я. – И я вполне допускаю, что тебе иногда будет хотеться разнообразия. Но только, пожалуйста, всегда возвращайся ко мне!
- Я всегда буду возвращаться, - заверила она. – Ну, если не всегда, то ещё очень-очень долго.
А через несколько месяцев она ушла. Насовсем. К молодому и ревнивому. Наверное, все её желания вырвались на волю и полетели клином в тёплые края. А мои загнездились, снеслись, и вылупилось из яиц то, что романтик назвал бы любовью, циник – привычкой, а я – невозможностью жить без неё.
Месяца два меня слепо носило по городу. Сначала я искал её, затем искал себя. А после искал забвения. И пил. В барах, в кафе, на улицах, на вокзалах, со знакомыми и с незнакомыми, с неформалами, бичами, бизнесменами и уличной шпаной. Последним тоже не понравилась моя, тогда ещё не избитая, рожа.
Им не понравилось, что рожа у меня не избита...
Под утро я, всё-таки, заснул, и мне приснилась она. Приснилось, что она вернулась, стояла перед дверью и так долго давила на кнопку звонка, что звонок охрип. А я не мог подняться и открыть ей дверь.
Потому что я умер.
2003
А началось всё с того, что повесилась она, и, как полагается, подхватил её душу чёрт и потащил в ад. Оказался этот чёрт парнем весёлым, разговорчивым и, как все черти, к женским прелестям неравнодушным. Знаю, скажете: какие уж там прелести! Все прелести в петле остались болтаться! Так-то оно так, но то – людям, а для чёрта всё по-прежнему налицо, явственно, ощутимо и притягательно – и девичья упругость грудей с нежно-розовыми, ждущими поцелуев сосками, и влажность губ, и синяя полоска от верёвки на очаровательной шейке. Эта полоска чёрта больше всего и возбудила. И ве?нка ещё под полоской – трепетная такая, жалостная, тоже синяя. Как известно, душа, от тела отошедшая, ноль в ноль на тело похожа – больше, чем фотография. Но это, опять же, людям видеть не дано, а черти с ангелами – те видят.
Вот и стал чёрт эту синюю ве?нку под синей полоской осторожно покусывать, аккуратно, играючи, не зубами – зубы у него, как у добермана, - а так губами одними. Помусолит, послюнявит – и давай ей в ухо какой-нибудь похабный анекдот нашёптывать. Думал, засмеётся она над иной скабрезностью, и тогда совсем евонной станет, персональной, с головой и всеми потрохами. Скажете: откуда у души бесплотной потроха? Или это лишь для красного словца написано? Да нет, у души и потроха есть, и печень, и селезёнка, и сердчишко, но только не в людском понимании, а в чёртовом.
Но не смеётся она, полуобморочная какая-то. Понятно, чему тут смеяться, когда тебя в Преисподнюю на вечное поселение волокут?
Расстроился чёрт, да не шибко. Решил, что если с одного боку подъехать не удаётся, то нужно заехать с другого. Вроде как “раз в одну дырку не лезет, так в другую засунем”. Стал он её утешать, а сам венку при этом покусывает.
- Ты, - говорит, - деваха, не бзди. И в аду жить можно. Там тёплое местечко отыскать – плёвое дело. Вот в раю – я там однажды на экскурсии был – в раю без блата хорошего места не добудешь. Ежели нет блата, то зачахнешь в какой-нибудь райской дыре от скуки и пессимизма. Прислали нам намедни оттуда обратно-реабилитированных – ведьм, которых ради спасения души в пятнадцатом веке сожгли. А шесть веков спустя выяснилось, что сгорели-то они, не раскаявшись. На них даже чёрту смотреть жалко! Квёлые, прокисшие, протухшие, не души, а сплошное утильсырьё. Мы их, конечно, подновили – обжарили на постном масле, уксусом обрызгали, в микроволновку на десять лет положили. И лишь после этого за них подержаться можно стало, не боясь, что рассыплются. А те, которые изначально у нас – те хоть с античности, а свежие, как огурчики. Им сковородка заместо пляжа, котёл со смолой – грязелечебница, микроволновка – солярий.
Вообще, по части утешений черти покруче психотерапевтов. Такого в уши надуют, что почувствуешь себя самым успешным и счастливым человеком на свете, будь у тебя хоть дыра в кармане, жена-сифилитичка, семеро детей-сифилитиков и коробка от телевизора вместо дома. Они ведь, что черти, что психотерапевты, врут тебе то, чего ты сам услышать хочешь, потому и делаешься ты после их вранья успокоенным, довольным и радостным.
Вот и она, услышав чёртовы утешения, очухалась и слегка воспряла. Только до сих пор она не поняла: что же с ней случилось? Забыла, что пять минут назад повесилась. Люди всегда, когда умирают, долго не могут взять в толк, что умерли окончательно и безвозвратно. Им всё кажется, будто снится им это, глючится или бредится.
И она так же подумала: вот, ни фига себе, глюк! А была она девушкой не простой, мистику не то чтобы любила, но, так сказать, полюбливала, и мистика полюбливала её ответным порядком. И решила она: раз её привиделся такой глюк, в виде чёрта, то вести себя нужно подобающим образом. Черти ведь искусники в обмане, а, следовательно, дело чести и дань традиции – чёрта обмануть.
- Чёрт, а ты не устал меня тащить? – спросила она. – Я же тяжёлая!
- Да разве ж ты тяжёлая? – отмахнулся чёрт, но сам-то взмок – не то от томления плоти, не то и взаправду от усталости. – Души тяжелы от грехов, а на тебе грехов – фиг да ни фига. Не повесилась бы ты, так я б тебя, поди, и не получил. Дожила бы ты свою жизнь, сделалась бы под конец склочной, вредной, омерзительной старухой, на которую и чёрт бы не позарился. Но отдохнуть – это хорошее предложение. Сколько раз я говорил – пустили бы в ад с земли метро или хотя бы эскалатор! Тут и налегке, пока долетишь, все рога и крылья обломаешь! Люди треплют, что, мол, лёгок спуск в Аверн, а помотались бы они тыщу лет туда-обратно!
Плюхнул её чёрт на какой-то валун, сам рядом растянулся, копыта раскинул.
- Ох, - говорит, - упрел похуже, чем когда кочегаром в аду работал!
И вдруг забеспокоился он – чего-то она всё синеет и синеет.
- Ты давай, не синей, - уговаривает чёрт. – А то я за тебя премию не получу. Скажут: приволок какую-то синюю, грехов с гулькин нос. Взвесят тебя и решат, что я план не выполнил. И, правда, грехов маловато. Ну, отбила парня у подружки, подружка таблеток наглоталась, так ведь откачали же её! Ну, бросила ты потом этого парня, парень с крыши скинулся. Это уже весомее, но, опять-таки, косвенный грех. Вот если бы ты своими руками кого-нибудь замочила, тогда другое дело. Мне бы точно премию выписали.
Тут она и смекнула, что нужно делать, как в полном соответствии с традициями чёрта надуть.
- А ты, - сказала она, - меня назад оттащи. Я кого-нибудь убью, ты меня заберёшь, и премия – твоя.
Думал чёрт, думал: нет ли здесь какого подвоха? Вроде, выгодная сделка, не одной премией пахнет, а, может статься, и повышением. Но думал он долго, и не потом, что тугодум. Привыкли уже черти, что их все облапошить норовят, вот и стали взвешивать “про эт контра” – почище земных юристов.
- Живей, давай, между рогами чеши! – поторопила она чёрта. – Дело-то для тебя верное! Я только кактус полью, кота покормлю, соседку-стерву зарежу, чтобы она больше в замочную скважину не подглядывала и не судачила на лавочке с бабками, кто к кому ходит, и забирай меня!
Согласился чёрт. Сгрёб её в охапку и поволок обратно, а снизу вверх ещё труднее лететь. Так что, душу в тело он уже пристраивал мокрый, как мышь. Но, однако же, не оплошал, запихнул, где была, в той же самой позиции. И потому пришла она в себя без особого ущерба, в собственном совмещённом санузле, с обрывком верёвки на шее. Правда, когда верёвка (по чёртову, естественно, велению) оборвалась, она головой об унитаз слегка стукнулась. Да ещё полоска синяя на шее осталась. Помимо же этого всё в порядке – живёхонькая, будто и не вешалась. Потёрла она шишку на затылке и пробормотала:
- Надо же! И никакого коридора, только глюки.
_______________
Вот так, братцы, я её и упустил. Соседку она резать не стала, отлежалась, кофием отпоилась и позвонила приятелю.
- Мишка, - шепчет в трубку, - приезжай, мне так плохо! Я собой покончить пробовала!
У этого Мишки дыхание сразу спёрло.
- Не дури! – кричит он. – Я сейчас на мотор и к тебе!
И примчался, что твой Ланселот на помощь прекрасной даме. В глазах забота, сопереживание, нежность и на рубль пятьдесят вожделения. И штаны спереди топорщатся. А как им не топорщиться, когда она лежит, вся такая страдающая и беспомощная, в маечке коротенькой и трусиках? Но Мишка-Ланселот топорщенье превозмог, даже от поцелуя в губы воздержался. Потащил её на дискотеку – душевное здоровье поправлять.
Думаете, остался я с носом, а также с хвостом и с рогами? Дудки! Соседку она, как обещала, не зарезала, поэтому сразу заграбастать её я не мог – чёрту уговор дороже премии. Однако чёрта обмануть – это не соседу в суп наплевать. Когда сосед с работы приходит, голодный, он и харчка не почувствует, слопает вместе с харчком. И будет лопать суп с плевками до тех пор, пока вашу коммуналку не расселят.
Если, конечно, сосед – не чёрт.
Получил я, разумеется, втык от начальства, да ничего – утёрся. Утёрся и тогда, когда сам Асмодей на меня орал: “Тебе бы не у нас работать, а в службе девять-один-один, реаниматор хренов!”. Утёрся я, выправил себе лицензию, заделался инкубом. А дальше пошло как по маслу. Мишка-спаситель подвинулся – куда ему до меня! То ли я, то ли какой-то Ланселот с неоконченным высшим! Заполучил-таки я её, пусть не в аду на сковородке, а в ейной постели, в роли инкуба. Эдак оно даже лучше, куча зайцев одним выстрелом убивается. Во-первых, удовольствие мне теперь надолго обеспечено, во-вторых, соитие с инкубом почему-то больше смертоубийства весит. Всё ещё у нас в аду ветхозаветные расценки!
И решил я, поэтому, так: пусть поживёт, пока молодая. Начальству рапорты можно слать ещё лет десять – не созрела, мол, грешница! Ждём-с! А едва я увижу, что до увядания ей мало осталось, так махом в петлю засуну. Пошепчу на ушко, и готово. И премия будет, и звёздочка на погон, и она сама, всегда молодая – кто же в Преисподней старится? – на моей двуспальной сковородке!
Воистину, нет для чёрта худа без добра!
2003 г.