ИСПОВЕДЬ ЦИНИЧНОГО РОМАНТИКА
Анальгина в аптечке не было. Ни анальгина, ни парацетамола, ни даже аспирина – один валидол. От головной боли он не помогает, а сердце у меня не болело. Вернее, болело, но лишь в переносном смысле. При этой боли от валидола толку мало.
Наконец, я пристроил голову в
такое положение, в котором она сменила гнев на милость и теперь лишь тонко и
жалобно ныла. Я даже сумел задремать, и мне приснился тот ноябрьский вечер, что
застал нас в постели.
- Наверное, пора вставать, -
сказала в тот вечер она, прикуривая.
- Разве мы куда-то торопимся? –
удивился я.
- Нет, но нельзя же валяться в
постели круглые сутки! И поесть приготовить надо.
Она потянулась за майкой. Я
сказал:
- Совсем не обязательно одеваться
для того, чтобы пожарить яичницу. Потом одежду снова придётся снимать. Не
эргономично.
Она хихикнула, чмокнула меня в нос
и выскользнула из-под одеяла. Вскоре с кухни донеслись лязг сковородки и
предсмертные “Чпок! Пш-ш!” разбиваемых яиц. Я поднялся, вышел на кухню, сел на
табурет и, закурив, стал смотреть на её грудь.
- Что ты так на меня уставился? –
насмешливо спросила она. – Будто в первый раз видишь!
- У тебя замечательная грудь, -
ответил я.
Грудь у неё и вправду была
замечательной – не большой и не маленькой, округлой, упругой и нежной. Была,
потому что тогда я мог её трогать, мог легонько, ласково тискать, мог
прикасаться губами к напрягшимся соскам.
А теперь не могу.
У неё и помимо груди было много
чего хорошего: карие глаза с весёлыми искорками, очаровательный носик, полные
губы, так мило изгибавшиеся в задорной усмешке. Но всё началось с груди. Когда
я увидел эту грудь, туго обтянутую узкой кофточкой и смутно белеющую в глубоком
вырезе, едва не лишился рассудка. Я почувствовал непреодолимое желание подойти
сзади, мягко заключить её в ладони, потом зубами расстегнуть кофточку и лифчик
и не отпускать до скончания времён. Я верю в любовь с первого взгляда. С первого
взгляда на грудь.
Сон оказался недолгим. Положение,
устроившее стрясённую голову, не устроило сломанные рёбра. Они пронзительно
взвыли.
К врачу я не пошёл. Что проку от
знания того, сколько рёбер и в каких местах сломано? Болеть от этого они не
перестанут. Да если б они были все раскрошены на мелкие осколки, всё равно
пришлось бы завтра – нет, уже сегодня – идти разгружать машину с помидорами.
Иначе денег не будет даже на анальгин. Последнее место работы, где
снисходительно отнеслись к моей разбитой физиономии и стойкому запаху перегара!
Если бы в аптечке завалялась хоть
одна таблетка! Я бы снова заснул и снова увидел во сне её.
- Меня раздирает желание, -
объявил я, покончив с яичницей. – И, вообще, как-то странно получается: столько
уже спим вместе и до сих пор по-настоящему не переспали. Давай отпустим наши
желания на волю?
- А не боишься, что если мы их
отпустим, то они улетят, как стая птиц?
- Нет, не боюсь, ответил я. – Это
ведь похоже на хорошую болезнь чесотку – почешешь, и опять хочется.
Она засмеялась:
- Ты циник!
- Я не циник. Я – циничный
романтик.
- По-моему, цинизм и романтизм –
понятия взаимоисключающие.
- Наоборот, взаимодополняющие.
Романтик без цинизма называется дураком, а циник без романтизма – брюзгой.
Я перевернулся на левый бок. Рёбра
слегка утихомирились. Зато голова распоясалась вконец. Хоть бы паршивый
цитрамон был!
Когда тебя пинают – это почти не
больно. Страшно и обидно, но не больно, особенно если ты пьяный. И на следующий
день тоже терпимо. Но через день становится так плохо, что остаётся только
напиться. Я пошёл в бар, заказал сто граммов и бутерброд, и только подумал, что
и вторая “сотка” не повредит, как появились менты. Оказалось, что барменше не
понравилась моя рожа. Неудивительно, она мне и самому не нравилась – сплошной
синяк, и, притом, небритый. Таким образом, моя рожа стала причиной отсутствия
анальгина, потому что менты отобрали все деньги и сказали: “Пошёл вон!”. А я не
ветеран, мне бесплатные лекарства не полагаются.
... Однажды мы с ней говорили об
изменах.
- Я уже слишком стар, чтобы
ревновать, - сказал я. – И я вполне допускаю, что тебе иногда будет хотеться
разнообразия. Но только, пожалуйста, всегда возвращайся ко мне!
- Я всегда буду возвращаться, -
заверила она. – Ну, если не всегда, то ещё очень-очень долго.
А через несколько месяцев она
ушла. Насовсем. К молодому и ревнивому. Наверное, все её желания вырвались на
волю и полетели клином в тёплые края. А мои загнездились, снеслись, и
вылупилось из яиц то, что романтик назвал бы любовью, циник – привычкой, а я –
невозможностью жить без неё.
Месяца два меня слепо носило по
городу. Сначала я искал её, затем искал себя. А после искал забвения. И пил. В
барах, в кафе, на улицах, на вокзалах, со знакомыми и с незнакомыми, с
неформалами, бичами, бизнесменами и уличной шпаной. Последним тоже не
понравилась моя, тогда ещё не избитая, рожа.
Им не понравилось, что рожа у меня
не избита...
Под утро я, всё-таки, заснул, и
мне приснилась она. Приснилось, что она вернулась, стояла перед дверью и так
долго давила на кнопку звонка, что звонок охрип. А я не мог подняться и открыть
ей дверь.
Потому что я умер.
2003
А началось всё с того, что повесилась она, и, как полагается, подхватил её душу чёрт и потащил в ад. Оказался этот чёрт парнем весёлым, разговорчивым и, как все черти, к женским прелестям неравнодушным. Знаю, скажете: какие уж там прелести! Все прелести в петле остались болтаться! Так-то оно так, но то – людям, а для чёрта всё по-прежнему налицо, явственно, ощутимо и притягательно – и девичья упругость грудей с нежно-розовыми, ждущими поцелуев сосками, и влажность губ, и синяя полоска от верёвки на очаровательной шейке. Эта полоска чёрта больше всего и возбудила. И ве?нка ещё под полоской – трепетная такая, жалостная, тоже синяя. Как известно, душа, от тела отошедшая, ноль в ноль на тело похожа – больше, чем фотография. Но это, опять же, людям видеть не дано, а черти с ангелами – те видят.
Вот и стал чёрт эту синюю ве?нку
под синей полоской осторожно покусывать, аккуратно, играючи, не зубами – зубы у
него, как у добермана, - а так губами одними. Помусолит, послюнявит – и давай
ей в ухо какой-нибудь похабный анекдот нашёптывать. Думал, засмеётся она над
иной скабрезностью, и тогда совсем евонной станет, персональной, с головой и
всеми потрохами. Скажете: откуда у души бесплотной потроха? Или это лишь для
красного словца написано? Да нет, у души и потроха есть, и печень, и
селезёнка, и сердчишко, но только не в
людском понимании, а в чёртовом.
Но не смеётся она, полуобморочная какая-то.
Понятно, чему тут смеяться, когда тебя в Преисподнюю на вечное поселение
волокут?
Расстроился чёрт, да не шибко.
Решил, что если с одного боку подъехать не удаётся, то нужно заехать с другого.
Вроде как “раз в одну дырку не лезет, так в другую засунем”. Стал он её
утешать, а сам венку при этом покусывает.
- Ты, - говорит, - деваха, не
бзди. И в аду жить можно. Там тёплое местечко отыскать – плёвое дело. Вот в раю
– я там однажды на экскурсии был – в раю без блата хорошего места не добудешь.
Ежели нет блата, то зачахнешь в какой-нибудь райской дыре от скуки и
пессимизма. Прислали нам намедни оттуда обратно-реабилитированных – ведьм,
которых ради спасения души в пятнадцатом веке сожгли. А шесть веков спустя
выяснилось, что сгорели-то они, не раскаявшись. На них даже чёрту смотреть
жалко! Квёлые, прокисшие, протухшие, не души, а сплошное утильсырьё. Мы их,
конечно, подновили – обжарили на постном масле, уксусом обрызгали, в
микроволновку на десять лет положили. И лишь после этого за них подержаться можно
стало, не боясь, что рассыплются. А те, которые изначально у нас – те хоть с
античности, а свежие, как огурчики. Им сковородка заместо пляжа, котёл со
смолой – грязелечебница, микроволновка – солярий.
Вообще, по части утешений черти
покруче психотерапевтов. Такого в уши надуют, что почувствуешь себя самым
успешным и счастливым человеком на свете, будь у тебя хоть дыра в кармане,
жена-сифилитичка, семеро детей-сифилитиков и коробка от телевизора вместо дома.
Они ведь, что черти, что психотерапевты, врут тебе то, чего ты сам услышать
хочешь, потому и делаешься ты после их вранья успокоенным, довольным и
радостным.
Вот и она, услышав чёртовы
утешения, очухалась и слегка воспряла. Только до сих пор она не поняла: что же
с ней случилось? Забыла, что пять минут назад повесилась. Люди всегда, когда
умирают, долго не могут взять в толк, что умерли окончательно и безвозвратно.
Им всё кажется, будто снится им это, глючится или бредится.
И она так же подумала: вот, ни
фига себе, глюк! А была она девушкой не простой, мистику не то чтобы любила,
но, так сказать, полюбливала, и мистика полюбливала её ответным порядком. И
решила она: раз её привиделся такой глюк, в виде чёрта, то вести себя нужно
подобающим образом. Черти ведь искусники в обмане, а, следовательно, дело чести
и дань традиции – чёрта обмануть.
- Чёрт, а ты не устал меня тащить?
– спросила она. – Я же тяжёлая!
- Да разве ж ты тяжёлая? –
отмахнулся чёрт, но сам-то взмок – не то от томления плоти, не то и взаправду
от усталости. – Души тяжелы от грехов, а на тебе грехов – фиг да ни фига. Не
повесилась бы ты, так я б тебя, поди, и не получил. Дожила бы ты свою жизнь,
сделалась бы под конец склочной, вредной, омерзительной старухой, на которую и
чёрт бы не позарился. Но отдохнуть – это хорошее предложение. Сколько раз я
говорил – пустили бы в ад с земли метро или хотя бы эскалатор! Тут и налегке,
пока долетишь, все рога и крылья обломаешь! Люди треплют, что, мол, лёгок спуск
в Аверн, а помотались бы они тыщу лет туда-обратно!
Плюхнул её чёрт на какой-то валун,
сам рядом растянулся, копыта раскинул.
- Ох, - говорит, - упрел похуже,
чем когда кочегаром в аду работал!
И вдруг забеспокоился он – чего-то
она всё синеет и синеет.
- Ты давай, не синей, -
уговаривает чёрт. – А то я за тебя премию не получу. Скажут: приволок какую-то
синюю, грехов с гулькин нос. Взвесят тебя и решат, что я план не выполнил. И,
правда, грехов маловато. Ну, отбила парня у подружки, подружка таблеток
наглоталась, так ведь откачали же её! Ну, бросила ты потом этого парня, парень
с крыши скинулся. Это уже весомее, но, опять-таки, косвенный грех. Вот если бы
ты своими руками кого-нибудь замочила, тогда другое дело. Мне бы точно премию
выписали.
Тут она и смекнула, что нужно
делать, как в полном соответствии с традициями чёрта надуть.
- А ты, - сказала она, - меня
назад оттащи. Я кого-нибудь убью, ты меня заберёшь, и премия – твоя.
Думал чёрт, думал: нет ли здесь
какого подвоха? Вроде, выгодная сделка, не одной премией пахнет, а, может
статься, и повышением. Но думал он долго, и не потом, что тугодум. Привыкли уже
черти, что их все облапошить норовят, вот и стали взвешивать “про эт контра” –
почище земных юристов.
- Живей, давай, между рогами чеши!
– поторопила она чёрта. – Дело-то для тебя верное! Я только кактус полью, кота
покормлю, соседку-стерву зарежу, чтобы она больше в замочную скважину не
подглядывала и не судачила на лавочке с бабками, кто к кому ходит, и забирай
меня!
Согласился чёрт. Сгрёб её в охапку
и поволок обратно, а снизу вверх ещё труднее лететь. Так что, душу в тело он
уже пристраивал мокрый, как мышь. Но, однако же, не оплошал, запихнул, где
была, в той же самой позиции. И потому пришла она в себя без особого ущерба, в
собственном совмещённом санузле, с обрывком верёвки на шее. Правда, когда
верёвка (по чёртову, естественно, велению) оборвалась, она головой об унитаз
слегка стукнулась. Да ещё полоска синяя на шее осталась. Помимо же этого всё в
порядке – живёхонькая, будто и не вешалась. Потёрла она шишку на затылке и
пробормотала:
- Надо же! И никакого коридора,
только глюки.
_______________
Вот так, братцы, я её и упустил.
Соседку она резать не стала, отлежалась, кофием отпоилась и позвонила приятелю.
- Мишка, - шепчет в трубку, -
приезжай, мне так плохо! Я собой покончить пробовала!
У этого Мишки дыхание сразу
спёрло.
- Не дури! – кричит он. – Я сейчас
на мотор и к тебе!
И примчался, что твой Ланселот на
помощь прекрасной даме. В глазах забота, сопереживание, нежность и на рубль
пятьдесят вожделения. И штаны спереди топорщатся. А как им не топорщиться,
когда она лежит, вся такая страдающая и беспомощная, в маечке коротенькой и
трусиках? Но Мишка-Ланселот топорщенье превозмог, даже от поцелуя в губы
воздержался. Потащил её на дискотеку – душевное здоровье поправлять.
Думаете, остался я с носом, а
также с хвостом и с рогами? Дудки! Соседку она, как обещала, не зарезала,
поэтому сразу заграбастать её я не мог – чёрту уговор дороже премии. Однако
чёрта обмануть – это не соседу в суп наплевать. Когда сосед с работы приходит,
голодный, он и харчка не почувствует, слопает вместе с харчком. И будет лопать
суп с плевками до тех пор, пока вашу коммуналку не расселят.
Если, конечно, сосед – не чёрт.
Получил я, разумеется, втык от
начальства, да ничего – утёрся. Утёрся и тогда, когда сам Асмодей на меня орал:
“Тебе бы не у нас работать, а в службе девять-один-один, реаниматор хренов!”.
Утёрся я, выправил себе лицензию, заделался инкубом. А дальше пошло как по
маслу. Мишка-спаситель подвинулся – куда ему до меня! То ли я, то ли какой-то
Ланселот с неоконченным высшим! Заполучил-таки я её, пусть не в аду на
сковородке, а в ейной постели, в роли инкуба. Эдак оно даже лучше, куча зайцев
одним выстрелом убивается. Во-первых, удовольствие мне теперь надолго
обеспечено, во-вторых, соитие с инкубом почему-то больше смертоубийства весит.
Всё ещё у нас в аду ветхозаветные
расценки!
И решил я, поэтому, так: пусть
поживёт, пока молодая. Начальству рапорты можно слать ещё лет десять – не
созрела, мол, грешница! Ждём-с! А едва я увижу, что до увядания ей мало
осталось, так махом в петлю засуну. Пошепчу на ушко, и готово. И премия будет,
и звёздочка на погон, и она сама, всегда молодая – кто же в Преисподней
старится? – на моей двуспальной сковородке!
Воистину, нет для чёрта худа без
добра!
2003