А. Костарев (Хэн)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ОСКОЛКИ

 

Повесть пунктирных линий

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Диане

и

Поколению, которого не было

 

1

Первая пунктирная линия

Игры девственников

 

В первый момент Ральф совсем не удивился. Место в его сознании, где могло бы угнездиться удивление, было взято с боем и оккупировано самогоном. А так как самогон в ближайшей деревне стоил баснословно дёшево – дешевле только на халяву – и пился легче портвейна, то он пошёл в атаку численностью, литровостью и градусностью, во много раз превышающими слабые силы альянса, состоящего из Рассудка, Памяти и Удивления. Поэтому Ральф сначала замычал, а потом пробормотал (почти членораздельно):

- А, Магда…

Остатки капитулировавшего альянса совершенно успокоились, обнаружив, что это Магда, а не кто-нибудь из деревенских парней стаскивает с Ральфа штаны.

- М-Магда, - промычал Ральф, медленно, словно в съёмке «рэпид», протестуя ногами. – Меня без штанов комары сожрут.

- Я им тебя не дам, - жарко прошептала ему в ухо Магда. – Сама тебя съем!

Она нетерпеливо дёрнула Ральфовы джинсы вниз. Джинсы стянулись легко - легче, чем Магда предполагала, в результате чего приложенные чрезмерные усилия отбросили Магду, как отдача огнестрельного оружия, на полог палатки. Палатка угрожающе заколыхалась.

Но в голове Магды самогоновый блицкриг ещё не закончился полным поражением двигательных центров. Встав на четвереньки, Магда поползла на Ральфа.

- Э-э! – в его мычании отчётливо проступили блеющие нотки. – На хуй тебе мой член?

- Это тебе он на хуй, если он сейчас не встанет, - засмеялась Магда.

Капитулировавшая армия мыслительных способностей Ральфа вдруг опомнилась и совершила партизанскую вылазку.

- А что подумает Бруно? – спросил Ральф.

- Пусть думает, что хочет. Пусть сидит сейчас на берегу и ревнует. Достал!

И Магда резким движением стащила через голову свою чёрную рубашку.

У всех троих – Ральфа, Магды и Бруно – было много общего. Всем троим было по семнадцать лет. Все они носили синие джинсы и чёрные рубашки. Все они слушали «Секс-пистолз», «Клэш» и «Гражданскую оборону», очень уважая при этом «Дорз» и Дженис Джоплин, мнили себя анархистами и мечтали о российской сексуально-психоделической революции. Все трое называли себя именами, которые сами дали себе, полагая, что смена имени влечёт за собой смену кармы. Существующая карма их не устраивала, и поэтому Костя отрёкся от своего имени и стал Ральфом. Бруно когда-то звался Андреем. А что касается Магды, то её выбор имени вызывал некоторые ассоциации. В прежней жизни, когда она ещё не достигла уровня осознания себя как избранной, пассионарной личности, её звали Маша. Маша – Мария, Магда – Магдалина…

В трезвом виде Ральф воспринимал Магду как соратницу по программе изменения мира и, в то же время, как девушку Бруно. А Бруно был соратником и другом, с которым Ральф не одну тыщу вёрст проехал «автостопом» и не один раз убегал от ментов, имея при себе отсутствие местной прописки и два пакета анаши. И хотя принципы свободной любви отвергали право собственности на сексуального партнёра, у Ральфа сохранялись кое-какие рудименты моральных комплексов. В ином состоянии эти рудименты заголосили бы хором, что не следует заниматься любовью с девушкой лучшего друга в то время, когда лучший друг бродит где-то поблизости. Но сейчас рудименты вместе с Рассудком и Памятью ушли в глухие леса, чтобы нанести удар поутру, когда сивушный оккупант частично выветрится из головы.

Беда всех российских революционеров в возрасте от пятнадцати до двадцати лет, хоть в восьмидесятых годах девятнадцатого столетия, хоть век спустя, заключалась в том, что идейные принципы вели в них нескончаемую борьбу с ветхозаветными установками. Оттого революционеры и бросались из крайности в крайность, наугад перебирая способы построения рая на земле. А чтобы ненадолго приостановить сражение принципов с установками, они нюхали кокаин, кололи морфий или глушили самогон пополам с портвейном. В итоге революционеры уходили на каторгу или в монастырь, стрелялись или вешались. И на смену им всегда приходил кто-то, счастливо освобождённый от идейных принципов и моральных установок, и переделывал мир так, как ему было выгодно. От революционеров же оставалась лишь длинная, дольше века, и, по большому счёту, очень грустная песня: «Отречёмся от старого мира!». С припевом: «Как молоды мы были!».

Ральф, Магда и Бруно верили (или им казалось, будто они верят) в то, что песня способна изменить мир. Потому-то они и оказались в бардовском лагере на берегу Волги-матушки. По мнению Бруно, который эту поездку и предложил, барды, они же «каэспэшники»*, были народом отсталым, но не совсем конченным, так что, стоило попытаться донести до них идею революции – посредством песен Егора Летова, Янки Дягилевой и Ральфа. Сам Бруно песен не писал, да и на гитаре мог взять не больше трёх-четырёх аккордов. И, стало быть, без Ральфа было никак не обойтись.

Что за кошка пробежала той ночью между Магдой и     Бруно, Ральф так и не выяснил. Может быть, она уже давно бегала туда-сюда между ними, а теперь встала, победно задрав хвост.

В отличие от кошкиного хвоста, член Ральфа продолжал беспомощно висеть, как хвост побитой собаки.

- Может, я что-то не так делаю? – спросила Магда, взмокшая от попыток привести Ральфов орган в рабочее состояние.

- М-м! – ответил Ральф. – Сейчас… сейчас… кажется, я чуть-чуть не в форме.

Сивушный оккупационный режим, опасаясь быть свергнутым, допустил небольшие либеральные послабления, но при этом, как всякая тоталитарная система, включил на полную мощность схему промывки мозгов. «Ральф!» - захлёбывался встроенный алкоголем в его мозг громкоговоритель. – «Она это делает лишь для того, чтобы досадить Бруно!». «Бруно здесь ни при чём!» - перекрикивая громкоговоритель, безмолвно кричала Магда. – «Я люблю тебя! Давно!».

Ральф её не слышал. И его член не вставал.

 

_______________

 

Бруно сидел на берегу Волги, впечатав тощую заджинсованную задницу в мокрый песок, и пытался прикурить. Попытки оставались безуспешными – то из непослушных пальцев выскальзывала зажигалка, то губы, скривившись в непроизвольной усмешке, выпускали на волю так и не причастившийся от святого огня окурок. Окурок падал на песок и, за неимением огня, причащался волжской влагой, что с каждым падением уменьшало его шансы на лучшую карму.

Из-за марева прибрежных кустов соседнего острова выползало бельмо полной Луны, свято хранящей свою тёмную сторону от взглядов непосвящённых. Dark side of the Moon.* «Пинк Флойд» психоделические революционеры тоже слушали и поэтому, возможно, они так стремились познать тёмную сторону – и не только Луны. Dark side of the love. Dark side of the spirit. Dark side of the хрен знает, чего…**

Бруно выдернул задницу из песка, решив, что совокупление окурка с огнём пройдёт успешнее, если его тело (в смысле, тело Бруно, а не тело огня и не тело окурка) будет находиться в вертикальном положении. Бруно ошибся. Его тело неожиданно пошатнулось, зажигалка и окурок полетели вниз, туда, куда небезызвестный Стенька Разин (которого тоже можно было причислить к лику революционеров, учитывая его духовное родство с Сидом Вишезом) сплавил полонённую княжну. Зажигалку, как и княжну, поглотила набежавшая волна, зато окурок удержался на поверхности и поплыл – впадать вместе с Волгой в Каспийское море. Бруно призвал на помощь чей-то детородный орган, продукт дефекации и самку собаки, но было поздно. Поезд ушёл. Чинарик уплыл.

Не покуривший, злой и пьяный Бруно развернулся и пошёл от Волги-матушки прочь, калеча на ходу кусты акации, в направлении того места, где возле палатки «пеплом несмелым подернулись угли костра», про что минувшим вечером пели относительно трезвые, благодушно-размягшие и совсем не революционные барды. При этом барды трёхаккордно радовались тому, что все они «здесь сегодня собрались», почти не напились, и лыжи по-прежнему стоят у печки, хотя ни лыж, ни печек на обозримом пространстве не имелось. Откуда на острове взяться печке, и, тем более, почему в июле-месяце возле неё должны стоять лыжи? Но барды всё равно радовались.

В палатке было темно и душно. Под пологом висело дрелезвучное зудение одуревших от самогонового перегара комаров, с которым успешно конкурировал полифонический храп Ральфа. Бруно наткнулся на чьи-то ноги, потерял остатки равновесия и упал на что-то мягкое. «Что-то мягкое» сонно дало ему в ухо. Рукой и единственным незамутнённым краем сознания Бруно отметил, что это мягкое было без штанов.

 

 

 

2

Вторая пунктирная линия

Пятнадцать лет спустя

 

- А что было потом? – спросил Ральф, шаря справа от матраса в поисках сигарет.

- А потом я уехала, - ответила Магда.

Сигареты не нащупывались, но Ральф был настойчив. Он продолжал исследовать один за другим каждый квадратный сантиметр половой поверхности, задумчиво глядя при этом на подпирающий потолок деревянный брус.

Брус венчала крестовина из досок, отчего конструкция напоминала перевёрнутую вверх ногами гипертрофированную подставку для новогодней ёлки. «Вот будет смешно, если брус однажды не выдержит», - подумал Ральф. – «Хороший заголовок для газеты: Двух голых придурков нашли под рухнувшим потолком».

- Куда уехала? Сюда, в Питер? – уточнил он.

- Сначала сюда, потом за границу.

Ральф, наконец, нащупал пачку. Крест на потолке вызывал ассоциации не только с Новым годом, но и с масонством, а также с Голгофой. Глупые, надуманные, неуместные ассоциации. В действительности всё было гораздо банальнее. Этот дом давно и тщетно ждал капитального ремонта и, будь он человеком, а не строением, уже отчаялся бы ждать. И, вероятно, покончил бы с собой, обрушив последовательно, от верха до низа, все свои потолки и перекрытия, после чего стены сами бы сложились, как складывается хлипкий домик из игральных карт. Достаточно дунуть.

Но в том и заключался ряд неоспоримых преимуществ. За  проживание в аварийном доме не надо было платить. Это – первое. За электричество – тоже. Это – второе. Непонятно, почему дом не отключили от энергосети – наверное, по раздолбайству. И – третье. До Мосбана, то есть до Московского вокзала, было десять минут ходьбы. Это обстоятельство, конечно, не находилось в прямой связи с плачевным состоянием дома, но, тем не менее, также попадало в разряд плюсов.

И – четвёртое, самое важное. Во всём огромном пятиэтажном доме Ральф и Магда были единственными жильцами. Временными, правда. Ну, и что с того? Как с некоторых пор стал думать Ральф, все мы в этом мире – только прохожие.

Магда придерживалась иного мнения. Она верила в колесо сансары, в бесконечную карусель смертей и рождений, вырваться из которой можно, лишь достигнув духовного совершенства. На этой почве они однажды едва не поссорились.

- Мы с тобой слишком разные, - окутанная мутным облаком ферромонов ссоры, с горечью сказала Магда.

Ральф ссориться не хотел, но и сдавать позиций без боя ему не хотелось. И поэтому он возразил:

- Наоборот, мы с тобой слишком похожи. Ты, как и я, любишь заглядывать на тёмную сторону духа.

Вместо ответа Магда уселась в позу для медитации, и Ральфу ничего не оставалось, кроме как нацепить на голову наушники. В ушах грянул симфо-металл – музыка тёмной стороны духа.

 

_______________

 

- Ничего, если я буду курить? – проявил рудиментарную вежливость Ральф.

- Кури, - разрешила Магда, - только окно приоткрой.

Вставать для этого не требовалось. Страдающий стёртой формой агорафобии Ральф не выносил больших помещений, а потому во всей пятикомнатной квартире на пятом этаже аварийного дома он выбрал в качестве спальни самую что ни на есть клетушку. Магда была против, она любила простор, но, поскрипев немного – «Ну, ты и упырь, Ральф!» - смирилась с его выбором. Таким образом, стороны достигли соглашения, практическим результатом которого стала возможность открыть окно, не утруждая себя вылезанием из-под одеяла.

Через окно в комнату ворвался мокрый и взъерошенный питерский ветер. Он пах сыростью, бензином, псиной и тонким купажом Финского залива. И тёмной стороной Луны, бесстыдно пялящейся в незанавешенное окно.

- Ты-то давно курить бросила? – спросил Ральф, лязгая китайской бензиновой зажигалкой.

- Да уже года два, - отозвалась Магда.

Ветер, лезущий, подобно маньяку из триллера, в окно, внезапно вызвал у Ральфа бешеное желание вскочить, одеться и вылететь из подъезда, хлопнув на бегу дверью, в сырую петербургскую ночь. Пробежать мимо Мосбана, выскочить на Невский, утыканный уже закрытыми магазинами и магазинчиками, пересечь знаменитую улицу Рубинштейна, славную находившейся некогда на ней Меккой психо-сексоделических революционеров – Рок-клубом, а дальше – вперёд, вперёд, вперёд… По расхлюзданной уличной слякоти, через подземный переход по имени «Труба», мимо канала Грибоедова, сквозь ту самую революционную арку, откуда, если верить советскому кинематографу, в семнадцатом году хлынула к Зимнему оголтелая матросня, - и так бежать до самой Невы и прыгнуть с парапета в угрюмые серые воды…

Ральф знал, что он этого не сделает. А если и поддастся минутному порыву, бросится в ночь, то всё равно, услышав за спиной гробовой стук подъездной двери, метнётся обратно, наверх, на пятый этаж, задыхаясь, запинаясь о ступеньки, рванёт на себя дверь их спальни, да так и застынет на пороге с идиотским видом.

- Совсем ебанулся? – кисло скривится Магда.

- За сигаретами ходил, - неловко станет оправдываться Ральф, - но везде уже закрыто.

- Так я тебе и поверила, упырь, - скажет Магда. – Только что новую пачку распечатал.

И Ральф не будет знать, что ей на это ответить.

И потому Ральф, спрогнозировав ситуацию, никуда не побежал. Вместо этого он выщелкнул проникотиненными пальцами окурок в окно, метя в центр лунной хари. До Луны окурок не долетел, ушёл по кривой траектории вниз, и Ральф на мгновение озаботился вопросом – кем окажется тот запоздалый прохожий, которому Ральфов окурок угодит за шиворот?

- Магда! – позвал Ральф. – А когда ты узнала, что Бруно повесился?

 

 

 

 

3

Первая пунктирная линия

Игры девственников

 

Теплоходик, умерив моторное бухтение, по-щенячьи ткнулся носом в песок. На борту теплоходика красовалось название «Варяг». «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает!». «Многозначительное название», - подумал Ральф. – «Орудия, к бою готовые, в ряд на солнце зловеще сверкают».

Орудий, готовых к бою, на теплоходике не было. Зато был капитан, он же по совместительству штурман, боцман и ещё какой-то «ман» - в общем, вся команда в одном лице. Лицо капитана (и, по совместительству, его команды) отображало частые посещения той самой соседней деревни, в которой Ральф, Бруно и Магда затаривались самогоном. Капитанское лицо спустило с борта шаткий трап и скрылось небритым пятном в рубке.

На борт они поднимались молча, не глядя друг на друга. Свалили на палубе в кучу рюкзаки, гитары и наспех собранную палатку, после чего разбрелись по углам, как сумерки и боги, коих поминал в одной из песен Егорушка Летов:

 

«Сумерки и боги разбрелись по углам,

Зевота разорвала горизонт пополам…»

 

Горизонт перед устроившимся на корме Ральфом разрывала обшарпанная рубка героического крейсера. Мистер Камерон в то время ещё не сотворил свою баксовыжимательную и слезовышибательную эпопею, заразившую всех повальной титаникоманией, а потому блестящая идея о переименовании доблестного судна Ральфа не посетила. Но, даже если бы мистер Камерон и поторопился бы с «Титаником», сняв его на десяток лет пораньше, эта идея всё равно прошла бы мимо Ральфа, не постучав к нему в дверь. Идеи сегодня к Ральфу не ломились. Его горизонт разрывало похмелье.

Ральф закурил и после третьей затяжки понял, что сделал это зря. Желудок скрутило, он сжался, сморщился до размеров и состояния печёного яблока, и, находись в нём хоть что-нибудь, это «что-нибудь» опрометью бросилось бы наружу, внеся Волгу в список водоёмов, в которые с упоя случалось блевать юному Ральфу, не приобретшему ещё повышенной толерантности к алкоголю и, в придачу к толерантности, пониженной стыдливости. Это позднее Ральф, утратив начисто рвотный рефлекс, полюбил шокировать так называемую «приличную публику» рассказами, типа: «Вот стою я, блюю в канал Грибоедова, а тут, откуда ни возьмись, менты…».

В семнадцать же лет он очень стеснялся несанкционированных действий со стороны своих внутренних органов.

Желудок понемногу успокаивался. Ральф сплюнул в воду и с тупой задумчивостью уставился в кильватерную струю.

«А волны бегут от винта за кормой, и след их вдали пропадает…»

Решение об отъезде возникло как-то спонтанно, одновременно появившись у всех троих. Не то,  чтобы у них были какие-то неотложные дела – напротив, никаких неотложных дел у них не было. Занятия в Магдином художественном училище начинались через месяц, а Ральф и Бруно были убеждёнными лоботрясами. Но ощущение провала их революционной миссии делало невыносимой саму мысль о том, чтобы остаться среди греющихся на солнышке, умилённых, благодушных, слегка подпитых бардов. Да и смутные воспоминания о прошедшей ночи, обломками кораблекрушения то и дело всплывающие из похмельных глубин, вызывали гадкое, смешанное с омерзительным, сухим привкусом во рту, чувство, что всё происходит не так, как надо. И это чувство подливало масла в огонь и без того нестерпимого желания уехать.

Магда неподвижно стояла на носу «Варяга», заменяя судну не то фок-мачту (она была девушкой рослой), не то изваяние русалки, перебравшееся с форштевня на палубу. Её длинные тёмные волосы, полоскавшиеся на ветру, заменяли «Варягу» пиратский флаг.

О чём думала Магда, глядя на всё ещё далёкий, по-черепашьи приближающийся берег, неизвестно. На её бесстрастном лице, которое Ральф в припадках творческого экстаза сравнивал с лицами гордых и свободолюбивых индейских женщин, потаённые думы не отражались.

Бруно сидел возле правого борта на рюкзаке и злился. Как и Ральфа, его мутило. Он злился на Магду за то, что она, застывшая изваянием на палубе, не мучилась похмельем. Нахватавшийся где-то медицинских терминов Ральф однажды объяснил ему, что у женщин абстинентный синдром, в силу их особой женской биохимии, становится выраженным лишь после нескольких лет беспробудной пьянки. На Ральфа Бруно тоже злился – из-за ральфовской нахватанности и категоричности, переходящих, по мнению Бруно, в откровенную наглость. А ещё из-за того, что этому наглому сукину сыну до поздней осени не нужно было искать работу. Брал сукин сын гитару и линялую шляпу с обвисшими полями и двигался в подземный переход. Швырнув там шляпу на бетонный пол, вытаскивал гитару из чехла, принимался орать дурным голосом под собственный аккомпанемент: «Границы ключ переломлен пополам!», и, глядишь, через пару-тройку часов в шляпе обнаруживалась некоторая сумма, которой Ральфу, паразиту, с лихвой хватало и на хавку, и на дринч, и даже на новые струны. Иногда, правда, паразит возвращался из перехода без денег, зато сытым, пьяным и радостным. Восторженно кричал, что искусство до сих пор не обесценилось, паскудно лез целоваться к Магде, ссал мимо унитаза и очень сильно раздражал Бруно.

Бруно зарабатывать посредством гитары и шляпы не умел, на помощь родителей не рассчитывал, и что ему в жизни делать, не знал. Так что, у Бруно находилось множество причин злиться на Ральфа. И к этому множеству добавлялась ещё одна причина, выраженная вопросом: «А чем Магда и Ральф занимались в палатке? Может быть, они просто спали рядышком, раздевшись догола из-за жары, а вдруг не «просто спали»?»

«Всё равно Ральф – сволочь», - определил свою точку зрения Бруно.

Лишь одно обстоятельство располагало Бруно к оптимизму. Ему не грозила перспектива загреметь в армию. Спасибо психиатрам и – мать его перемать! – сукиному сыну с гитарой, шляпой и медицинской нахватанностью. Он и научил Бруно гениальному ходу – ляпнуть в военкомате тупую, но убедительную фразу: «Вы мне только дайте автомат, я сразу всех подряд перестреляю!». Фраза подействовала. Бруно немедленно отправили на обследование в психиатрическую больницу, в то же отделение, где уже прохлаждался Ральф.

В итоге Бруно убил двух зайцев – «откосил» от армии и укрепил свой революционный статус. Любой уважающий себя семнадцатилетний психоделический революционер должен был побывать в «психушке». Какой ты, на фиг, революционер, если в «психушке» ни разу не был?!

- Ты, главное, гони побольше, - отложив на тумбочку книжку «Над кукушкиным гнездом», написанную известным психом-революционером Кеном Кизи, посоветовал, не вставая с казённой психушечной койки, Ральф. – Гони про суицид, про автоматы, про деградацию человечества. Нет, про деградацию человечества буду гнать я, для тебя это слишком заумно. Больше всего напирай на суицид – это готовая статья «семь бэ». Энурез лучше не симулировать – всех зассанцев отсюда забирают прямиком в стройбат.

Но, несмотря на удачный «откос», Бруно злился. Бруно злился, Магда изображала мачту, Ральф плевал в Волгу, волны без всякой песенной драматичности лениво бежали от винта за кормой, не переименованный крейсер тарахтел через великую русскую реку.

Игры девственников продолжались…

 

4

Вторая пунктирная линия

Пятнадцать лет спустя

 

Когда Ральф вернулся, на улице было темно. Луна сегодня чего-то застеснялась и сныкала за тучами не только тайную заднюю, но и переднюю, хамоватую, хареобразную сторону.

А в комнате горел свет. Магда сидела на матрасе, листая журнал с цветастой обложкой, на которой выгибалась скрипичным ключом полуголая баба. Журнал служил Магде щитом. Вместо бабы на обложке мог бы находиться запретительный дорожный знак, известный всем по прозвищу «кирпич», а под знаком вполне уместной казалась бы надпись: «Не подходите, у меня плохое настроение!».

Ральф предупреждением пренебрёг. Запнувшись об основание подпирающей потолок бредовой крестовины, он по привычке выбросил окурок в окно, присел на корточки перед Магдой и неловко чмокнул её в щёку.

- Снова пил?  - принюхалась Магда.

- Пил, - не стал откручиваться Ральф.

- Опять ночью будешь никакой, - капризно, и в то же время тускло сказала она.  Полуголая баба сползла с обложки, и на её месте торжествующе воссиял «кирпич».

Это был ежевечерний ритуал обмена обыденными словами, к которому они оба давно привыкли и, привыкнув, перестали придавать ему значение.

Но сегодня Магда орудовала «кирпичом».

- Хоть раз бы увидеть тебя трезвым, - пробурчала она.

- Знаешь, мне иногда кажется, что я тебя люблю, - напрочь похерив все законы логики, ответил Ральф.

Порой слова, произнесённые невпопад – невпопад до абсурда, невпопад до идиотизма – производят сокрушительное действие. «Кирпич» поблёк, а потом растаял, и полуголая баба влезла обратно на журнал.

- Упырь, - беззлобно сказала Магда. – Жрать хочешь?

- Не-а, - ответил Ральф. – Пойду, попью, сушняк давит.

Он ушёл на кухню, где по недоразумению городских коммунальных служб до сих пор текла из крана вода. Ральф вытащил из кармана «фунфырик» приобретённого в аптеке спирта, на этикетке которого было написано: «Только для наружного применения!», затем достал из-под раковины пластиковую бутылку. Перелил в неё спирт и разбавил его желтоватой, пахнущей хлоркой и писсуаром водопроводной водой. Встряхнул бутылку, наблюдая, как одна субстанция смешивается с другой, производя при этом неисчислимое количество пузырьков.

«Вот так и мы с Магдой», - подумал Ральф, - «пузыримся, смешиваясь. Только кто из нас спирт, а кто – вода?».

Но он устал думать, как и устал ждать завершения происходящего в бутылке процесса. Он нетерпеливо хлебнул ещё не вполне однородной смеси, да столько хлебнул, что его согнуло пополам. Внутри него разлился напалм, взлетел на воздух вагон с тротилом, и взорвалась ядерная бомба. Борясь с испепеляющим его внутренности огнём, Ральф собрал в комок все свои силы и выпрямился. Крутанул вентиль, присосался к торчащей над раковиной и испускающей воду ржавой загогулине, туша бушующий в потрохах пожар.

Пожар утих. Радиоактивное излучение, наверное, ещё распространялось по желудку, печени и прочей Ральфовской начинке, но Ральф уже победил. И от сознания одержанной над самим собой победы, победы над жалким, слабым, настолько уязвимым организмом, он закричал. Это был торжественный, яростный вопль дикаря, исхитрившегося съесть своего самого страшного, сурового и совсем не милостивого бога.

- Ты там что, охуел? – откуда-то издалека, из иного мира, из другой реальности добрался до Ральфа голос Магды и пробудил в Ральфе дремавшее чувство юмора. Он вспомнил старый анекдот про зайца, который подошёл к чьей-то норе и стал в неё орать: «Охуел! Охуел!». А из норы вылетел мохнатый когтистый кулак и двинул зайцу промеж косых глаз.

- Я не Охуел, я – Опоссум! – изображая норного обитателя, прорычал Ральф. – Иду!

 

_______________

 

- Я через неделю уезжаю, - сообщила Магда. Журнал валялся на полу возле матраса. С обложки лыбилась полуголая баба.

- За кордон? – вяло поинтересовался Ральф.

- Пока что в Москву. А потом видно будет.

Её носило по миру, словно гонимый ветром жёлтый лист. Поэтому о самоубийстве Бруно она узнала с почти годичным опозданием. Магда в то время моталась автостопом по Европам, и её «мобильник» пребывал в хронической отключке. Ральфа тоже носило, но по просторам необъятной Родины, вот и получилось так, что Бруно зачем-то залез в петлю, и рядом с ним не оказалось никого, кто мог бы по-дружески ему сказать: «Хули тебе не живётся, мудак?».

Правда, Ральф на роль спасителя самоубийцы едва ли годился – хотя бы потому, что он и посоветовал когда-то Бруно «побольше прогонять про суицид». Бруно совет воспринял всерьёз. Сначала погнал-погнал, а потом гнать ему наскучило, и он это сделал. Повесился.

- Когда вернёшься? – выдохнув перегар, спросил Ральф.

- Не знаю.

Ральф плюхнулся рядом с Магдой, сграбастал с подоконника авторучку, открыл тетрадь. Поморщился – мысли блудили там и сям, слепо тыкались в скорый отъезд Магды и в воспоминания о давно мёртвом Бруно, а выкристаллизовываться в строчки никак не хотели.

- Что, так и будешь до утра взрывать мир своей писаниной? – Магда вспомнила о том, что настало время слегка позлиться.

- Не до утра, - огрызнулся Ральф. – А мир этот грёбаный я всё равно взорву!

С давних, ещё с тех юношеских революционных пор идея взрыва мира при помощи детонатора творческой мысли стала для него навязчивой. Ему по-прежнему хотелось написать что-то такое – гениальную песню или великий роман, которые раз и навсегда изменили бы сознание каждого, кто их услышит или прочитает. Вот Ральф и писал, писал всё подряд – стихи, песни, повести и сценарии эклектичных постмодернистских постановок. Но на постановки не находилось денег, театры отказывались от пьес, стихи и повести либо не публиковались, либо публикации, не затронув ничьих сознаний, отправлялись в макулатуру. Ральф, тем не менее, не оставлял мечту о «революции духа», изводя горы бумаги, изнашивая километры струн и восполняя материальные затраты путём случайных заработков.

Наверное, за прошедшие пятнадцать лет он так и не повзрослел.

- Знаешь, Магда, - начал Ральф, но сбился с мысли и от этого злобно укусил ручку. Ручка хрустнула, чернильная паста полезла прочь из сломанного стержня, превращая Ральфа в смехотворную пародию на вампира. – Знаешь, может быть, всё, что я пишу – это лишь способ оправдать своё существование. Попытка стать Дон-Кихотом, воюющим с энтропией.

- Ты воюешь с самим собой, - сказала Магда и стёрла ладонью чернильные потёки с физиономии Ральфа. – Ты придумываешь себе мнимую реальность, которая тебя не устраивает, и с которой ты готов драться до полного издыхания. Короче, занимаешься самообнаружением.

- Чем? Самообнаружением? – рассмеялся Ральф. – Да, ты права. Мне очень хотелось бы хоть где-нибудь обнаружить себя.

 

 

5

Первая пунктирная линия

Игры девственников

 

- Брат Ральф, ваши теософические воззрения кажутся устаревшими в свете современной науки, - глубокомысленно изрёк Лео.

- Помилуйте, сударь! – парировал Ральф. – Наше братство ничего не имеет протии науки, напротив! Мы даже всесторонне изучили наследие еретиков-тамплиеров и нашли в нём много интересного. Но мы придерживаемся мнения, что научные познания немного стоят, будучи лишёнными веры в истину господа нашего Иисуса Христа.

- Ральф, блядь! – заржал Лео. – Тебе нужно поступать в театральный институт! Мне показалось, будто ты говоришь серьёзно!

- Я совершенно серьёзен, сударь, - попытался не выйти из роли Ральф, но не выдержал и вслед за Лео расхохотался.

В проезжающем мимо трамвае виднелись расплющенные о стёкла любопытные носы. Ещё бы! Не каждый день увидишь из окна трамвая таких колоритных типов – монаха в чёрной рясе и верзилу в средневековой кольчуге, с огроменным мечом на поясе. И эти мастодонты, вынырнувшие из невесть каких времён, сперва ведут между собой чинную беседу, а после принимаются дико ржать. Потом монах задирает рясу, под которой оказываются джинсы, вытаскивает из кармана джинсов пачку сигарет и закуривает. Естественно, едучи в трамвае и увидев такое зрелище, кто угодно захочет понять, из какого дурдома сбежали эти психи, и от избытка любопытства вплющится носом в трамвайное окно.

Но, что бы ни воображали по этому поводу трамвайные пассажиры, Ральф и Лео не сбежали из дурдома и не ограбили театр с целью напялить на себя всё, что можно было найти в костюмерной. И даже не перенеслись в конец двадцатого века из далёкого прошлого. Просто киностудия, находившаяся с начала так называемой «перестройки» в глубокой заднице, каким-то образом из неё вылезла и начала снимать исторический фильм – что-то про чуму в Лондоне, веке в четырнадцатом. А режиссёром этого фильма оказался человек, отчасти связанный с компанией психо-сексоделических революционеров и решивший, что Ральф, Бруно, Магда, Лео и Златка идеально подходят для исполнения ролей зачумлённых.

Ральфу досталась очень простая роль. Ему ничего не нужно было делать, кроме как закатать джинсы, выпростать из-под рясы босые ноги, лежать, стонать и всячески изображать умирающего. Ральф почувствовал себя обиженным. Он бы не отказался перед своей киношной смертью произнести пламенную проповедь, прокляв грехи человечества и призвав на помощь бога, а потом закатить глаза, упасть на спину и красиво умереть. Но этого в сценарии не было.

Благородный и самоотверженный, не боящийся заразы рыцарь Лео должен был выносить из горящего дома полумёртвого Ральфа. Дом, разумеется, подожгли злодеи, которые охотились за оставшимся без хозяев чумным добром. Злодеями были каскадёры с киностудии, отличные парни, умеющие так махать любым оружием, чтобы никого сильно не покалечить, но в кадре создать впечатление самого настоящего смертоубийства. Сейчас они разминались и прорабатывали мизансцену, лязгая мечами и весело матерясь.

- Ребята! – крикнула взъерошенная девушка – помощник режиссёра. – Бегом гримироваться!

По её виду и нервному поведению можно было предположить, что на ней целый день возили воду, или что черти ездили на ней верхом из мира в ад и обратно. Не случайно, наверное, слово «помреж» созвучно слову «помрёшь».

Зато гримёрша, в отличие от «помрежки», была спокойна, собранна и дело своё знала. Через десять минут работы над Ральфом она подала ему зеркало, спросив иронично:

- Ну, как, нравится?

Из зеркала на Ральфа смотрел труп – подгнивший, синюшный, испещрённый бубонными язвами. Поговорку «в гроб краше кладут» здесь следовало бы перефразировать: «из гроба достают – и то краше». Если бы это увидел Альфред Хичкок, он тут же предложил бы гримёрше сто тысяч долларов в месяц, коттедж в Голливуде и чёрный кадиллак с персональным водителем.

В гримёрную влетела девушка-помреж, ещё более взъерошенная, чем до этого, открыла рот, собираясь что-то сказать, и, увидев Ральфа, забыла его закрыть. Так и стояла бы она с открытым ртом, если бы Ральф не спросил:

- Что, пора на площадку?

- Ага, - пробормотала она и, взяв себя в руки, добавила:

- Ни хуя себе! Супер!!!

На площадке чадили костры из облитых бензином досок. Возле костров дрались между собой «злодеи», подбадривая друг друга воинственными кличами. Им вторил режиссёр, но его никто не слышал. Режиссёр надсаживался до тех пор, пока не охрип и не перешёл на язык глухонемых.

Магда и Бруно играли лондонских обывателей, спасающихся от чумы. Магда бегала с завёрнутой в обрывок простыни пластмассовой куклой, а режиссёр полагал, что она недостаточно горячо прижимает куклу к сердцу. Бруно увязывал в узел обывательский скарб, состоящий по большей части из тряпья и негодных, прохудившихся кастрюль. У оператора постоянно возникали проблемы с камерой – то кончалась плёнка, то ему нужно было поменять объектив, то не удавалось взять бегущую в обнимку с куклой Магду в фокус. В качестве ключевых персонажей этой драмы абсурда приехали пожарные. Их то ли не предупредили о съёмках, то ли предупреждали, но они об этом забыли. Пожарные с пылом истинных огнеборцев принялись тушить костры, на защиту которых бросилась девушка-помреж, и её окатили струёй из брандспойта. Съёмки пришлось приостановить на то время, пока режиссёр убеждал пожарных, что всё происходящее согласовано с городской администрацией, с УВД и с пожарной охраной. Пожарные неохотно, но убедились и, убедившись, уехали. Промокшая до костей девушка-помреж села на землю и тихо заплакала.

В довершение всех коллизий куда-то запропастился рыцарь Лео.

- Наверное, он пиво за углом пьёт, - предположила Златка.

- Никакого чувства ответственности у человека, - сказал Ральф. – Тут, понимаешь, творческий процесс, а он, видите ли, пивком балуется!

Режиссёр по этому поводу выразился бы намного круче. Но ему было не до этого, потому что «злодеи», увлёкшись мордобоем с применением холодного оружия, вышли из кадра.

- Куда вас понесло!? – засипел режиссёр.  – Вам ясно было сказано – драться на фоне костра!

Лео действительно, похоже, удалялся пить пиво, поскольку вернулся в явно приподнятом расположении духа.

- Где мой труп? – весело гаркнул он.

- Я сегодня организую тебе твой труп, - ответил Ральф, которому тоже очень хотелось пива. – И если ты уронишь меня в костёр, твой труп будет выглядеть совсем скверно.

Лео не уронил Ральфа в костёр, хотя на третьем дубле и пошатнулся, проходя по доске, проложенной между двумя пылающими кучами. Что он услышал от висящего на его плече Ральфа, догадаться нетрудно.

Потом снимали эпизод со Златкой, которая изображала помешанную, танцующую на площади зачумлённого города, да так правдоподобно изображала, что Ральф едва не влюбился в эту рыжеволосую бестию, извивающуюся под взглядом трёхглазого стрекочущего монстра под названием «Конвас-автомат»*. Но режиссёру опять что-то не нравилось, он что-то втолковывал оператору, и оператор заменил один глаз монстра на другой – чёрный и устрашающе вытянутый. Глаз неотрывно следил за Златкой, становясь попеременно то длиннее, то короче, из-за чего создавалось впечатление, что глаз её плотски хочет.

Но вот монстр успокоился, втянул глаз до предела и, кажется, заснул. Он возбуждался только при ярком свете, а уже стало темнеть. Большая часть фильма снималась из экономии при дневном освещении.

К тому времени, как режиссёр вдоволь наругался, каскадёры устали колбаситься, костры догорели, а чумная бригада переоблачилась и сдала костюмы, стемнело совсем. Над городом распласталась ночь, не таинственная и вовсе не романтичная, так как её августовская звёздность была загашена светящимися окнами и фонарями.

Ральф, Лео и Бруно вышли на улицу, присели на поребрик и, не сговариваясь, дружно закурили.

- А где девчонки? – спохватился Ральф.

- Грим смывают, - ответил Бруно.  – А ты чего смываться не идёшь?

- А я не буду, - заявил Ральф. – Это же не грим, это произведение искусства! Жалко такую красоту смывать!

- Вот кто здесь настоящий панк! – хохотнул Лео.

Бруно хмыкнул. Ему идея шляться по ночам в образе ожившего покойника показалась слишком революционной.

Но, несмотря ни на что, они ещё были вместе. Они ещё считали себя новым поколением – поколением художников, поэтов, музыкантов, способных сказать миру новое слово, услышав которое, мир бы содрогнулся и с перепугу стал бы намного лучше. Они и представить себе не могли, что это поколение, угодившее в стык времён, без помощи мировых войн, грандиозных потрясений и мировых катаклизмов скатится в социально-экономический разлом, в наполненную серым сумраком яму обыденности, где разлетится в разные стороны всплеском ярких, но тускнеющих осколков, продолжающих поодиночке мчаться сквозь пустоту, оставив при себе лишь несбывшиеся мечты и воспоминания.

Они не знали, что станут Поколением, которого не было…

Из дверей киностудии, над чем-то своим, девчоночьим, смеясь, вывалились Магда и Златка.

- Хэй, пипл! – звонко крикнула Златка. – Поехали все ко мне – мои предки умотали в сад. Хотели и меня на пропол морковки сраной утащить, но я сказала – фиг вам, я в кино снимаюсь!

Ей было боязно, а может, просто скучно тащиться ночью одной на самый конец города и там, на конце города, изнывать в пустой квартире.

- Ближний свет, - буркнул Бруно, уже тогда становившийся пессимистом. – Транспорт, наверное, давно не ходит.

- У меня дома две бутылки вина заныканы, - сыграла на революционерских слабостях Златка. У Лео заблестели глаза.

- Вайн – это есть гуд, - с иностранным акцентом заметил он. – А что, доберёмся, поди, как-нибудь!

- Ральф, ты же старый автостопщик, - прищурилась Магда. Похоже, они со Златкой уже обо всём договорились заранее, в женской уборной.

- Точно, застопим кого-нибудь! – купился на лесть Ральф.

- Так тебя и повезли в городе бесплатно, - проворчал Бруно.

- Тебе что, впервой шоферов кидать? – воодушевился Лео.  – По любому, доедем!

-  Поехали! – крикнул Ральф, поднимаясь. – Вперёд, во имя любви, свободы и рок-н-ролла!

В конце концов, Бруно нехотя, но согласился. И подал ценную мысль:

- Стопить нужно не здесь, а поближе к тракту. Здесь ездят одни бомбилы, а там дальнобойщики в город заезжают.

С галдением и хохотом чумные революционеры двинулись в сторону тракта. Лео затянул фальшиво:

- По долинам и по-о взгорьям шла ди-ви-зи-я впе-е-рёд!

- Чтобы с боем взять Приморье, Белой армии о-опло-от! – подхватили остальные. Немногочисленные прохожие шарахались в стороны, даже не видя в темноте красавца Ральфа.

Возле запертого овощефруктового ларька девчонки зашушукались между собой и, с просьбой их подождать, скрылись за ларьком. Мужская часть компании продолжала горланить про приамурских партизан, искренне ощущая себя таковыми.

- Там столько черешни рассыпано! – поддёргивая штаны, сообщила Магда. – Только мы её всю обоссали.

- А мы её в луже помоем, - нашёлся Ральф. И правда, что тут такого? Девки же обоссали, притом, свои, не чужие.

На сбор в потёмках и споласкивание в луже обоссанной черешни ушло не менее получаса. Бруно, которого это занятие невероятно захватило, никак не мог успокоиться, пока Ральфовская переходная шляпа не наполнилась помытой черешней до самых полей.

- Пора водилу стопить, - напомнил Лео.

- Стопят пускай девчонки. А мы будем его «залечивать», - сказал Ральф.

Водителя «КамАЗа» залечивать не пришлось. Увидев на обочине двух молодых девушек, гуляющих без сопровождения в столь поздний час, он с визгом притормозил, распахнул дверь кабины, включил свет и жестом пригласил девушек внутрь.

Но, согласно утверждённому плану, первым в кабину залез прятавшийся в темноте Ральф. Увидев его лицо, водитель инстинктивно отстранился и судорожно сжал рычаг переключения передач. Но было поздно. За Ральфом в «КамАЗ» запрыгнула Магда, усевшись Ральфу на колени. За ней влезли Лео и Златка, и в последнюю очередь впихнулся Бруно, захлопнув за собой дверь.

Водитель ошалел настолько, что не сказал ни слова. Разве мог он предполагать, что в нагрузку к очаровательным малолеткам прилагаются прокажённый и ещё двое парней? Он резко рванул «КамАЗ» с места и понёсся по городу с предельной скоростью, рискуя привлечь внимание каких-нибудь припозднившихся гаишников.

Естественно, про деньги водитель и не заикнулся. Ответом на вежливое Ральфовское: «Спасибо, шеф» был вырвавшийся из груди водителя вздох облегчения.

Не исключено, что посидевший в непосредственной близости от Ральфа водитель на следующий же день пошёл сдавать анализы в вендиспансер.

 

_______________

 

- Не, Ральфище, ты как знаешь, а я на будущий год подаю документы в театральный, - сказал, развалившись в кресле, захмелевший Лео.

- Ну, подавай, - лениво произнёс Ральф. – Вон кому в театральный надо, - кивнул он в направлении кухни. – Она в любую роль входит с лёту.

Из кухни доносилось аппетитное шкворчание жарящейся картошки, дополняемое ещё более аппетитным запахом. Златка, войдя в роль гостеприимной хозяйки, решила накормить всех до отвала. «Меня предки достали», - сказала она. – «Всё твердят, что я ничего не ем. Пусть теперь думают, что у меня проснулся зверский аппетит».

- Её родители на политологию пихают, - зевнув, ответил Ральфу Лео. – Только не врубаюсь, на хрена ей эта политология?

- Точно, в хрен не упиралась, - согласился Ральф. – Ей творчеством заниматься надо.

Шёл шестой час утра. Вино давно закончилось. Шкворчала картошка. Джим Моррисон из магнитофона то просил зажечь его огонь, то обещал замочить отца и трахнуть мать, и совсем не оттого, что они пихали его в политологию.

- Во, блин, ни фига! – из соседней комнаты возникла заспанная Магда. – Заняли оба кресла! Раз так, то я сяду на Ральфа и отдавлю ему яйца.

- Не отдавишь, они у меня каменные, - усмехнулся Ральф.

- И давно они такими стали? В «КамАЗе» я ничего подобного не заметила.

Про то, не стал ли у него каменным и член, Магда не спросила, лишь плюхнулась на Ральфа со всего размаху.

- А-а! – завопил Ральф. – Ты потише, что ли!

- А говоришь – каменные! – съязвила Магда.

- Кувалдой можно и камень раздробить, - возразил он.

Невинные игры девственников… До взрыва – не до взрыва мира, а до взрыва этого маленького сообщества было ещё далеко. До взрыва, который  превратит их всех в летящие в разные стороны тускнеющие осколки; взрыва, после которого кто-то улетит за грань бытия, кто-то засядет в скале или упадёт в болото, а кто-то продолжит полёт, и случится так, что траектории двух осколков на какое-то время станут параллельными, и им, в их космическом одиночестве, очень захочется хоть недолго полететь рядом…

А пока что один из будущих осколков елозил задницей по гениталиям другого, проверяя их на прочность. Не догадываясь об этом, они уже начали подготовку к облёту тёмной стороны Луны.

 

6

Вторая пунктирная линия

Пятнадцать лет спустя

 

- Я купила билет. На завтра, - сказала Магда.

- Угу, - откликнулся Ральф. И предложил, и без того прекрасно зная ответ:

- Может, тебя проводить?

- Вот ещё! Не хватало нам только прощальных поцелуев у двери вагона.

- Согласен, нацеловаться мы и здесь успеем.

Внезапно Магда, поддавшись чему-то, нахлынувшему изнутри – сентиментальности, или ностальгии, или просто потоку вырвавшихся на поверхность воспоминаний, спросила:

- Ральф, ты из наших кого-нибудь видишь?

- Лео встретил пару лет назад. Он тогда рекламу продавал.

- Это как так – «рекламу продавал»?

- Да очень просто. Ходил по разным фирмам и до всех докапывался: «Не хотели бы вы заказать у нас рекламный щит, растяжку или новую вывеску? Ваша реклама, сделанная нами – это успех вашего бизнеса!».

- Значит, актёром он так и не стал.

- Как и ты – художницей, - ляпнул Ральф, не подумав, что это может быть обидным.

Но Магда лишь усмехнулась.

- Я поняла, что это не та цель, к которой стоит стремиться. Искусство – только видимость, иллюзия, попытка сбежать в нарисованный мир.

- Твоя духовная практика – тоже попытка к бегству, - оскорбившись за искусство, контратаковал Ральф.

 Вот это Магду задело.

- Давай лучше оставим эту тему, всё равно она ни к чему не приведёт, - слегка раздражённо сказала она.

- Давай оставим, - согласился Ральф.

Ни до жарких споров, ни до настоящих ссор дело у них никогда не доходило. Может быть, потому, что они, даже летя параллельными курсами, даже будучи во многом между собой похожими, оставались бесконечно далеки друг от друга, и каждый из них продолжал пребывать в непроницаемой оболочке собственного одиночества.

- А про остальных ты что-нибудь слышал?

- Джон сидит за наркоту. Вальтер… Помнишь Вальтера?

- Конечно, помню! Он ещё картинки прикольные рисовал и делал к ним шизовые подписи. Как там было у него про Буратино?

- «Членистоносый Буратино любуется небом». Где на картинке из пня торчит хуй, а над ним – облака.

- Ну, ну! И что – Вальтер?

- В Германию уехал, к родственникам. Златка, кажется, вышла замуж, а про других ничего не знаю, - сказал Ральф, предчувствуя, что вечер грозит превратиться в вечер воспоминаний.

Чем дольше человек живёт, тем больше становится похожим на дом с привидениями, где по закоулкам памяти бродят призраки юношеских идей, призраки весёлых и грустных событий; призраки, мутирующие день ото дня, так что трудно бывает разобраться, что было на самом деле, а что придумалось, примечталось, примерещилось. У домов с привидениями есть свойство видоизменять своих призраков по своему хотению, и страшный призрак становится со временем смешным, а весёлый – печальным. Лишь призраки старых друзей и единомышленников, не только умерших, но и пребывающих в добром здравии, консервируются здесь, не изменяясь, и оттого, встречая через несколько лет старого знакомого, чей призрак ты носишь в себе, и, замечая несовпадение человека и призрака, ты испытываешь от этой встречи горечь и разочарование. Человек изменился, а призрак – нет. И особенно сильным бывает разочарование, если тебе кажется, что сам-то ты остался таким же, каким был в твои семнадцать.

- Вот бы нам как-нибудь всем встретиться. Было бы интересно, - мечтательно произнесла Магда и разбудила призраков.

- Не получится, - отбиваясь от бесплотных духов, обломал её мечтания Ральф. – Нас всех слишком далеко разнесло.

- Ну, мы-то с тобой ещё встретимся! – заверила его Магда. – Прикинь, встречаемся мы ещё лет через пятнадцать. Ты будешь толстым, лысым и очень знаменитым, но по-прежнему в драных джинсах, а также в «косухе» и с банданом на голове – чтобы спрятать лысину.

- Твои слова бы да богу в душу, мать! – рассмеялся Ральф. Болезненные призраки прошлого уступили место ещё более газообразным, но безобидным призракам будущего. – А ты, тоже в бандане и в «косухе», достигнув самых вершин духовного развития, будешь обучать тибетских лам технике медитации. И мы никогда не повзрослеем.

- «Мы никогда не станем старше», - поддержала Магда.

- Что-то знакомое, - вспомнил он. – Чьё это?

- Ну, ты и упырь, Ральф! Это же Джим Моррисон. Неужели забыл?

Они фантазировали и смеялись, смеялись и фантазировали, словно пятнадцать прошедших лет разом схлынули, провалились в какую-то чёрную временную дыру, а призраки прошлого сделались призраками настоящего, только и эти куда-то ушли – наверное, за травой или за портвейном. И даже дом – не дом с привидениями, аварийный питерский дом – казалось, снова почувствовал себя живым, населённым с первого до пятого этажа молодыми, талантливыми, энергичными, способными силой своего таланта свернуть горы людьми, которые сейчас просто вышли прогуляться по Невскому, но должны вот-вот вернуться – с песнями, стихами, картинами, пьесами и портвейном, с неудержимым желанием улучшить мир и сделать всех его обитателей такими же молодыми и гениальными, как они.

Дом ждал возвращения Поколения, которого не было…

- Я неделю назад был в издательстве, - поделился охваченный оптимистическим безумием Ральф. – Возможно, они всё-таки выпустят мою книжку.

- Я буду рада за тебя, - сказала Магда, и это прозвучало искренне. Ральф привлёк её к себе, крепко сжал в объятьях, она ответила ему тем же, и так, не разжимая объятий, они повалились на матрас. Они жадно ловили каждое мгновение этой ночи, предшествующей неизбежному изменению их трасс, которому предстояло отбросить Ральфа и Магду друг от друга – надолго, а, может быть, навсегда. А потому каждый из них стремился поселить в другом призрак себя. И старый дом наблюдал за ними, добродушно, по-стариковски кряхтя.

Молния ударила, когда они, утомлённые, лежали рядом, и Ральф на ощупь отыскивал сигареты. Молния вырвалась из вопроса Магды, заданного сбивчиво, скомкано и напряжённо. Из этой напряжённости и грянул смертоносный электрический разряд.

- Ральф, ну хоть ты не думаешь, что Бруно покончил с собой из-за того, что я тогда… что мы…

Разряд прилетел прямо в брус, в тот самый брус, что не давал обрушиться просевшему потолку. Тени, призраки, сумерки и боги в панике бросились по углам. Над Питером гуляла первая гроза.

Дом так опечалился, что не заметил, как брус по всей длине рассекла косая трещина.

 

 

 

 

7

Перпендикулярная пунктирная линия

Анатомия революционной ревности

 

Сколько Ральф помнил, Бруно ревновал всегда. Всегда и везде, всех ко всем, по поводу и без повода, как может ревновать лишь давно и тяжело душевнораненый человек.

А сильнее всего Бруно ревновал Революцию Духа. В нём гнездилось невысказанное и даже едва ли до конца осознанное убеждение, что все окружающие, прикидываясь друзьями, только и думают о том, как бы отобрать у Бруно эту его сумасбродную избранницу. Ральф отбирал её своими песнями, Магда – рисунками, Вальтер – смешными картинками с дурацкими подписями, Лео – своей раскрепощённостью и незакомплекованностью, Джон – авторитетом в области психоделических экспериментов с различными препаратами. Даже Златка – и та хотела отнять революцию у Бруно. Непонятно, каким образом, но хотела.

Короче, Бруно считал Революцию своей девушкой и делить её с другими не собирался. Но его не покидало опасение, что он не сможет в одиночку удовлетворить все её прихоти и капризы.

Бруно пытался играть сначала на гитаре, потом на ударных, пробовал рисовать, писать стихи и рассказы, но, что бы он ни делал, у кого-то другого это всегда получалось лучше. За неимением ЛСД он глотал циклодол и тарен в поисках способа удержать в руках вздорную призрачную красавицу, но способ не находился, и красавица ускользала.

По давней традиции все делатели духовных революций собирались на кухнях – поближе к вечно томящемуся на плите горячему чайнику и подальше от посторонних ушей. В чьей кухне они обосновались на сей раз, никто толком не знал, да это и не имело значения. Заседание кухонного комитета проходило в составе Ральфа, Бруно, гитары, чайника и девушки по имени Ассоль - нежного создания с ангельским личиком, которое одевалось исключительно в чёрное, курило «Беломор» и говорило нарочито хриплым голосом, изъясняясь, по преимуществу, матом.

Кухонный комитет, как обычно, решал проблемы мирового масштаба. Сегодня на повестке дня стоял вопрос о причинах поражения американской психоделической революции 60-х.

- Просто сук гнилых до хуя в тусовку пролезло, вот и пришёл пиздец, - высказалась Ассоль.

- А сук ЦРУ запустило, - вставил Бруно.

- Необязательно ЦРУ, - возразил Ральф. – Дело в том, что все лучшие идеи почему-то всегда обсирают их последователи. Христиане, если подумать, повторно распяли Христа. Мусульмане ещё раз отравили Магомета.

- Во, прогнал! – восхищённо сказала Ассоль. – Философ, блядь!

Бруно не нашёлся, что ответить. В умствованиях он был не силён, и получалось, что Ральф опять потащил его возлюбленную к себе, а Бруно не знал, как ему воспрепятствовать. От расстройства он взял гитару и стал наигрывать что-то из «Гражданской обороны». Но Ральф сумел воспользоваться и этим, чтобы нанести очередной удар.

- Там, где ты играешь соль мажор, у Летова ля бемоль, - заявил он.

Это для Бруно было уже слишком. Не выдержав, он схватил гитару за гриф и что есть силы ударил её о дверной косяк. Гитара разлетелась в щепки прямо над головой опешившей Ассоль.

- Да пошёл ты! – крикнул Бруно в лицо Ральфу, швырнул на пол останки ни в чём не повинной гитары и вышел, оглушительно хлопнув дверью.

- Он что – совсем того? – спросила Ассоль, забыв от неожиданности сматериться.

- Ревнует, - ответил Ральф. – Гитару жалко.

Бруно нередко уходил вот так, с матом и дверным грохотом. А после возвращался, ни на кого не глядя. Возвращался, потому что не мог оставить свою Революцию на растерзание и поругание самодовольным умникам. В среде революционеров его выходки никого особо не смущали, кроме нежных созданий, прячущих за чёрной бронёй и напускной грубостью свою беззащитность. Даже наоборот – выходки расценивались как внешние проявления обострённого восприятия, импульсивности и эксцентричности, присущих каждому по-настоящему творческому человеку. В конце концов, психоделический революционер не может не быть психом.

Хлопнул дверью Бруно и тогда, когда в квартире Златки увидел Магду на коленях у Ральфа. Хлопнул, убежал и через полчаса вернулся, убедившись, что в палатке на острове Ральф и Магда занимались именно тем, в чём он их заподозрил, и что Магда такая же, как и все – сучка, разевающая пасть на его Революцию. А раз так, то и хрен с ней.

Революция была ему куда дороже Магды.

 

_______________

 

- Нет, Магда, я так не думаю, - сказал Ральф после затянувшейся паузы. – Бруно повесился из-за того, что ещё меньше всех нас был способен найти себя в этом мире.

 

8

Четвёртая пунктирная линия

Рухнул потолок

 

- Вот, Константин Викторович, возьмите ваш договор, – девушка в издательстве улыбалась Ральфу дежурной натренированной улыбкой.  – И обязательно внимательно прочитайте, прежде чем подписывать.

Ральф стал читать, ровным счётом ничего не понимая. В договоре шла речь о каких-то неисключительных правах, передаваемых автором (то есть, им, Ральфом – это-то хоть до него дошло) такому-то издательству на какой-то там срок; о том, что автор чего-то обязуется,  издательство тоже чего-то обязуется, в противном случае («А я бы вместо «в противном» написал бы «в стрёмном», «в поганом» или просто «в мерзостном», - мысленно отреагировал Ральф) наступает расторжение договора. Дальше начинался совсем непроходимый лес всяких «обязуется», «предоставляется», «осуществляется» и «согласно пункту 5.1». Ральф встряхнул головой, расправляя слипшиеся извилины, и прочитал всё с начала. Яснее не стало.

Ясно ему было только одно – очень скоро он будет держать в руках свою книгу. Не самиздатовскую брошюрку, не номер отпечатанного на туалетной бумаге журнала, а настоящую книгу в настоящей твёрдой обложке, книгу из тех, которые держат на застеклённых полках, или, может быть, на незастеклённых, или попросту в расхристанных стопках, а иногда таскают с собой в рюкзачках, портфелях и наплечных сумках. Во всяком случае, их читают и, как правило, ими не подтирают зад.

Он ждал этого пятнадцать лет. И не просто сидел и ждал, он к этому стремился, летя мимо тёмной стороны Луны сквозь метеоритный дождь случайных заработков, случайных жилищ, случайных публикаций и множество прочих случайно случающихся случайностей. Пускай осколком, но он к этому летел.

Он и сейчас продолжал лететь, но уже в другом измерении, и в этом измерении он ощущал в своих руках сбывшуюся мечту и вдыхал исходящий от неё запах свежей типографской краски.

- Константин Викторович, вас устраивают условия договора? – прервала издательская девушка Ральфовский полёт.

- Что? Условия? Да, конечно! – вернулся на Землю Ральф. – Кстати, можно без «Викторовича». Я ещё не чувствую себя достаточно старым.

В её улыбке что-то промелькнуло – не то насмешка, не то снисходительность, не то мимолётный осколок заинтересованности.

- Вообще-то, у нас в издательстве это не принято, но если вы настаиваете… Константин, укажите, пожалуйста, номер вашего банковского счёта, чтобы мы могли перечислить вам гонорар.

- Вообще-то, у меня его нет, - сказал Ральф. – Счёта нет.

- Тогда вам нужно будет открыть счёт и сообщить нам, - процент снисходительности в её улыбке возрос.

- Ну, да, как только открою счёт, сразу зайду, - пообещал Ральф. – Лично к вам. С букетом. Можно мне узнать ваше имя?

- Наталья, - ответила девушка. – Но я замужем.

- Да я не клеюсь, - сказал он. – В древности гонца, принесшего хорошую весть, полагалось благодарить.

После ухода Ральфа Наталья поднялась из-за стола и заглянула в соседний кабинет.

- Юля, ты этого Морозова читала?

- Читала.

- Ну, и как?

- Очень неплохо пишет.

- А с виду -  форменный псих.

Тем временем Ральф продолжал лететь, теперь по Невскому, и приземлился возле забегаловки, где, выражаясь языком прежних времён, «продавали на разлив». Или «в розлив» - кому как больше нравится.

Ральф взял сто пятьдесят граммов водки и два бутерброда с варёной подмёткой, гордо именуемой ветчиной. Пристроился за столик, сделал крупный глоток и надкусил бутерброд.

«Вот так и бывает», - подумал он. – «Свалится тебе на голову удача, а ей и поделиться не с кем. Разве что, с теми мужиками напротив, да ведь не поймут».

Магда была единственным человеком, который мог разделить с Ральфом его успех. Ральф очень хотел верить в то, что Магда не лицемерила, сказав: «Я буду рада за тебя». Они никогда не были близкими людьми. Их полудетский роман очень быстро сошёл на нет и, возобновившись пятнадцать лет спустя, оказался лишь коротким совместным полётом. И, всё же, только с ней Ральфу удалось соприкоснуться оболочками взаимных одиночеств, что для этого мира уже немало.

Но Магда уехала, ведь они договорились не прощаться.

«А если не уехала? Вдруг поезд отменили?» - мелькнул в голове судорожный сполох. – «Отчего б удачам, как и невезениям, не ходить толпой?»

От этой мысли его прошиб холодный пот. Что, если это действительно так? Поезд отменили, и Магда в ожидании следующего поезда вернулась в аварийный дом. А он сидит здесь, пьёт водку и теряет последнюю, драгоценную возможность подарить ей часть своей радости!

Ральф залпом допил остатки и, бросив на столе два бутерброда – один надкушенный, другой целый – выбежал из заведения. Мужики за столиком напротив недоуменно посмотрели ему вслед. Сидел-сидел парень, выпивал, закусывал, а тут, ни с того, ни с сего, вскочил, как ошпаренный, и куда-то помчался. Псих.

На пятый этаж Ральф взбежал кошкой, взлетающей на дерево от добермана. Возиться с ключами ему не пришлось – двери здесь не запирались. Он ворвался в прихожую, проскочил мимо кухни, где всё так же торчала из-под раковины смесительная бутылка, и распахнул дверь комнатушки, в которой они с Магдой провели несколько последних недель.

В комнатушке было пусто. Нет, там, конечно, находился увенчанный крестовиной брус, компанию ему составляли матрас и дорожная сумка Ральфа, но ни Магды, ни её вещей уже не было.

Чудеса толпой не ходят. Они даже не происходят – высунутся из-за угла, поманят и спрячутся снова. Вот и бегай за ними, исполняй роль водилы в жмурках, аукай, жди, что они выйдут тебе навстречу и скажут: «Всё, сдаёмся! Вот мы, чудеса!».

Ральф опустился на матрас, достал из смятой пачки кривую сигарету и закурил, стряхивая пепел на пол. Всё равно теперь некому было сказать: «Ральф, упырь! Тряси хотя бы в окно!».

Брус угрожающе заскрипел, и на потолке образовалась сеть новых трещин. Дом симпатизировал Ральфу и хотел предупредить его об опасности, но Ральф был глух к предупреждениям.

- Ну, чего скрипишь? – обратился к брусу Ральф. – Думаешь, мне сейчас легче?

Брус заскрипел снова, даже не заскрипел - заскрежетал, а Ральф по-прежнему сидел на матрасе, размышляя о том, как ему продолжать свой одиночный полёт.

Его полёт оборвался через секунду после того, как он увидел, что на него падает потолок…

 

Комментарий автора: Аварийный дом действительно существовал в Санкт-Петербурге в 1992 году, он находился недалеко от Московского вокзала, на одной из Советских улиц, и был самовольно заселён разнообразными маргинальными личностями, из которых одни были больше поэтами, чем раздолбаями, другие – в большей степени раздолбаями, чем поэтами. Крушение потолка, повлекшее за собой человеческие жертвы, автором придумано.

 

Апрель 2005 г. – 15 августа 2005 г.

Екатеринбург